Иов и Дарья

Тело его состояло лишь из туловища, примятой головы и суррогата конечности — левой недоноги, сформировавшейся до колена, но — по воле извращённой природы — обзаведшейся двумя недвигающимися пальцами без ногтей. Впервые увидев его, Дарья невольно вспомнила слова Давида: «Аз же есмь червь, а не человек» — и ужаснулась. Как он беззащитен перед миром!.. Но как при этом близок к богу!

Его звали Максимом, но для неё он был Иовом.

Дарья являлась сиделкой Иова. За работу получала незначительную сумму денег и значительную сумму счастья — небесного блаженства от возможности нести не то что добро, но облегчение для тягостей окружающих. Старая женщина не была глупа, а потому осознавала скрытое тщеславие своих поступков. И принимала эту черту как должное, ведь призыв Иисуса: «Так будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» — на деле и был всего лишь призывом, по крайней мере при жизни недостижимым.

В первый же день работы случилось кое-что неприятное, о чём Дарья впоследствии вспоминала, как ни странно, с улыбкой. И что, как ей казалось, сблизило её с Иовом. Во время совершения молитвенного правила старая женщина непозволительно сильно погрузилась в эфемерные материи, потому упустила момент, когда Иов подполз к краю кровати и упал. К счастью, на тот момент в его надутый живот не был вставлен зонд для питания и свалился инвалид на ковёр. Глухо захныкал, засипел.

— Тише, тише, малыш, дорогой Иов, тише. Т-с-с-с. Ух, а ты тяжёлый! УХ! Вот. Всё. Тс-с-с.

Она с трудом затащила его на кровать и начала укачивать, гладить по лысой голове с редкими засаленными волосками.

— У-у-у. А-а-а. У-у-у. А-а-а. Не хныкай, Иов, ты взрослый мальчик. У-у-у. А-а-а.

Продолжая успокаивать его, Дарья неожиданно для себя поняла, что не чувствует омерзения со страхом, которые ощутила тогда, увидев его в первый раз после знакомства с родителями. Эта примятая голова с щеками, но без рта; без бровей и глаз, но с ресницами над левой глазницей; без ушей, но с выступающими хрящиками у висков, без носа, но с ноздрями, прямо сейчас надувающими пузыри соплей, — всё это не отталкивало.

— Ох, Иов… — заплакала от стыда и душевного просветления. — Мы все твари божьи. Прости меня. — Вытерла сопли, потому что инвалид начал задыхаться и хрипеть.

Этот случай стал их совместной тайной, сблизил, как казалось Дарье, и заранее переменил её отношение к Иову — ребёнок. Уродливый, но всё же ребёнок, к проделкам которого стоит относиться со снисхождением.

Иногда он надувал щёки, словно пытаясь разорвать кожу в месте, где должны быть губы, при этом корчился, изгибался в только ему понятной агонии. И громко выл, мычал часами сквозь забрало из собственной плоти. Дарья терпела, сочувственно гладила его во время таких припадков. Регулярно массировала искривлённую спину во избежание пролежней. Когда же он поносился, то наигранно цокала, морща нос:

— Ой, ну грязнуля.

И спокойно снимала подгузник, вытирала лишь отчасти сформировавшиеся гениталии, костлявые бёдра. Стирала постельное. Не била, не ругала, даже в мыслях не позволяла себе грубить. Ведь это ребёнок.

Ребёнку тем временем шёл десятый год — к удивлению врачей и безысходной печали родителей. Чудом оставшийся в живых выкидыш не стремился умирать да, по закону считаясь человеком, не мог быть убит, а потому вынужден был существовать в ежедневных мучениях. По мнению большинства. Мнение старой женщины было иным. Проработав год, она сделала для себя несколько выводов, о которых, конечно же, не говорила никому, а тем более родителям Иова. К выводам своим пришла случайно. За чтением вслух.

— «А Товия сказал: это мой отец. И бросился к нему Рагуил и целовал его и плакал. И благословил его и сказал: ты сын честного и доброго человека. Но, услышав, что Товит потерял зрение, опечалился и плакал; плакали и Една, жена его, и Сарра, дочь его». Зрение… Хм… — Отложила текст, поморщилась.

Долго смотрела на обтянутые кожей впадины на месте глаз храпящего через нос Иова. Через несколько дней, читая книгу тёзки инвалида, снова впала в раздумья:

— «И отошел сатана от лица Господня и поразил Иова проказою лютою от подошвы ноги его по самое темя его».

Взглянула на Иова. Вернулась к Библии, пропустила пару строк.

— «…ты говоришь как одна из безумных: неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать? Во всем этом не согрешил Иов устами своими». Уста… Иов. Иов, ты меня слушаешь?

Ответа не получила. Да и знала, что не получит: Иов её не слушал. Ещё до встречи с ним ей объяснили, что он не может видеть и не может слышать, однако в тот день «озарения» это знание открылось для неё с другой стороны.

— Не слышишь и не видишь… «В начале было слово». Но для тебя нет слов, так ведь, Иов? Не отвечаешь? Да, не отвечаешь.

Она поняла: в своих муках он не страдает!

Не видя себя и остальных, он не догадывается, что является инвалидом, уродцем. Не зная начертания букв и звучание слов, он не умеет думать, как человек, на языке или, как животное, образами. Так дивно, но ведь ни смех, ни любовь ему не нужны и, по сути, не доступны. Тьма, несварение желудка, зонд с питательной смесью, руки Дарьи, смерть и тёплая кровать — вот весь его мир. Он мучается, но не страдает. Он принял от бога зло. От осознания волосы вставали дыбом.

— Господи!..

Неделю старая женщина не приходила к Иову, смирялась с мыслями. Его родителям сказала, что простудилась. Когда же вернулась в комнату без окон, в келью уродца, то вела себя как обычно. Почти. Закрыла дверь, подождала. Шагнула к кровати.

— Иов. Малыш.

Сжала кулаки на шее, придавила тело без рук и ног к матрасу. Кажется, сдавила вздутый живот слишком сильно — стало мокро, запахло сладким калом. Иов задыхался в соплях, мычал, извивался червём, зачем-то хотел жить. И наконец-то затих под улыбающейся Дарьей. Та внимательно осмотрела примятую головёшку, замершее лицо без глаз и рта. Не дышит. Мёртв. Не торопясь разжала руки.

И проснулась.

Библия упала на пол. Старая женщина уснула за чтением. Иов посапывал на кровати.