На следующий день мне сообщили, когда можно приходить. Вечером я отправился к члену-корреспонденту. Он, действительно, жил в двух шагах от института, в новом красивом доме. Я поднялся на четвертый этаж и нажал кнопку звонка. За дверью раздался звучный лай.

Мне открыл сам член-корреспондент. Он был маленького роста, лысоватый, с быстрыми и умными глазами. На ногах были шлепанцы. Рядом с ним стояла черная собака почти с него ростом. Собака бросилась лапами мне на грудь и лизнула длинным языком в щеку. Нельзя сказать, чтобы это мне понравилось.

– Она у нас ласковая, – сказал хозяин. – Проходите...

Я разделся, и меня провели в комнату к сыну.

– Можете приступать, – сказал член-корреспондент и ушел.

За письменным столом сидел юноша цветущего вида. У него были широкие плечи, розовые щеки и унылое выражение лица. Я подошел к нему и протянул руку. Он встал. Росту в нем было на двух членов-корреспондентов. Просто удивительно, какие фокусы вытворяет наследственность!

– Петр Николаевич, – солидно представился я.

– Гений, – сказал он смущенно.

– Это понятно, что гений, – сказал я. – А можно как-нибудь попроще?

– Геня, – сказал он, смотря на меня сверху своими детскими глазами.

– Ну что ж, Геня, – сказал я. – Давайте ваши интегралы!

Он сразу сник, обреченно повернулся к столу и стал листать тетрадку. Мы начали заниматься.

Надо сказать, что такой патологической неприязни к математике я никогда больше не встречал. Вид интеграла вызывал у Гения физическую муку. Он смотрел на него, шевелил губами, морщился, но ничего, кроме слова «дэикс» не произносил. Я понял, что натаскать его за две недели будет чертовски трудно.

Для начала я попытался определить глубину невежества Гения. Другими словами, я хотел узнать, какие разделы математики он знает твердо. Я решил идти от интегралов к начальной школе. Производных и дифференциалов Гений не знал начисто. Элементарные функции присутствовали в его памяти лишь в виде намека. С формулой квадратного трехчлена Гений был знаком понаслышке. С несомненностью выяснилось, что твердо он знал только таблицу умножения.

Я спросил, каким образом ему удалось закончить школу.

Гений пожал плечами и кивнул головой на дверь. Я понял, что он указывает на своего папу, члена-корреспондента.

– Репетиторы, – сказал он.

Я очень мягко сказал, что здесь нужна целая дивизия репетиторов. Гений согласился.

– У меня хорошая кратковременная память, – признался он. – Я могу выдолбить наизусть, как стихи.

И он неожиданно начал читать на память:

– «Есть и в моем страдальческом застое часы и дни ужаснее других... Их тяжкий гнет, их бремя роковое не выскажет, не выдержит мой стих...» Это Тютчев. Это я понимаю... – с тоской сказал он.

И он прочитал стихотворение до конца. Читал он хорошо, с чувством.

– Хотите еще? – спросил он. Я в растерянности кивнул. Гений прочитал Пушкина, Блока, кого-то еще. Мне стало грустно, нахлынули разные мысли. Я решил остановить Гения. Все-таки у нас урок математики, а не вечер поэзии.

– А почему вы не выбрали что-нибудь погуманитарнее механико-машиностроительного факультета? – спросил я.

– Папу там все знают. Они у него учились... Он считает, что стихи – это не занятие для человека.

– Что же мы будем делать?

– Нам главное – решить упражнения. К сессии я теорию выучу, – сказал Гений.

– Решения объяснять? – спросил я.

Гений страдальчески взглянул на меня.

– Я вам лучше стихи буду читать, – попросил он.

И я принялся за работу. Я передвинул к себе задачник Бермана и принялся щелкать интегралы. Я работал профессионально, с чувством некоторой гордости. Гений никуда не отходил, он смотрел в тетрадку и шептал стихи:

– «Не растравляй моей души воспоминанием былого, уж я привык грустить в тиши, не знаю чувства я другого. Во цвете самых пылких лет все испытать душа успела, и на челе печали след судьбы рука запечатлела...» Баратынский, – комментировал он. – Поэт первой половины прошлого века.

Надо сказать, у Гения был безукоризненный поэтический вкус. Таким образом мы повышали уровень друг друга. Я рос гуманитарно, а Гений математически. Хотя правильнее будет сказать, что каждый из нас безуспешно пытался приобщить другого к недоступной ему красоте.

После стихов и интегралов я шел на машину и бился с «бесконечно подлым». Пока перевес был на его стороне.

Когда папы не было дома, Гений брал гитару и тихонько напевал мне романсы. Под романсы дело шло еще быстрее. Скоро я перерешал все интегралы из задачника, и Гений стал приносить мне другие, которые выдавал ему преподаватель в институте.

Таким образом мы провели с ним две недели по два часа на урок. Всего двенадцать занятий, или сутки чистого времени. Интегралы стали иссякать. Под конец мы все чаще беседовали о жизни. Моя симпатия к Гению очень выросла. Я полюбил это детское существо с нежной поэтической душой. Одно я понял ясно: инженером Гений никогда не станет. Мне было непонятно, зачем он досиживает институт до конца, а родители гробят деньги на репетиторов.

Гений сам писал стихи. Он показывал их мне. Стихи были элегические.

– Если станешь поэтом, смени, пожалуйста, имя, – сказал я.

– Понимаю, – сказал он.

На последнее занятие он притащил мне всего один интеграл. Этот интеграл с большим трудом раздобыл преподаватель. У нас с ним был заочный поединок. Сумеет ли он составить интеграл, который я не смогу взять? Я за две недели гигантски повысил свой класс.

– Он сказал, что этот пример из Университета, – доложил Гений.

– Посмотрим! – бодро сказал я.

Гений запел «Выхожу один я на дорогу», а я приступил к интегралу. Я затратил на него сорок пять минут. Когда я нарисовал ответ и обвел его жирным овалом, что-то в интеграле показалось мне знакомым. Я присмотрелся повнимательнее и убедился, что если заменить переменную, то интеграл превратится в моего любимого «бесконечно подлого змея».

Почти не дыша я проделал эту операцию.

У меня получился ответ. Получилась функция, довольно сложная, зависящая от нескольких параметров, но без особенности. Особая точка исчезла! Это означало, что с бесконечным змеем было покончено!

– Гений! – прошептал я.

– А? – отозвался Гений.

– Это я гений! Понимаешь?... Я два месяца мучался с этим интегралом на работе, а тут решил его как учебный пример! Невероятно!

И мы с Гением спели вместе «Эх, раз! Еще раз!...» Оба были счастливы.

На шум прибежала мама Гения.

– Мама, мы все решили, – сказал Гений.

– Ах, я не знаю, как вас благодарить! – сказала мама и пригласила меня в другую комнату. Там, немного помявшись, она сказала:

– Петр Николаевич, мне хотелось бы знать, какова ваша преподавательская ставка в час?

– Рубль, – подумав, сказал я. Мне показалось, что эта ставка наиболее подходит.

– Ну что вы... Что вы... – забормотала она. – Нужно ценить свой труд.

Она достала из ящика письменного стола конверт, быстро отвернулась, проделала с ним какую-то манипуляцию и вручила конверт мне. Я поблагодарил и сунул его в карман.

Потом я прощался с Гением, с мамой, с членом-корреспондентом и собакой и вышел на лестничную площадку. В кармане шевелился конверт. Он мешал мне идти. Я вынул его и пересчитал деньги. В конверте было семьдесят два рубля. Таким образом я узнал, что моя преподавательская ставка составляет три рубля в час.

Но даже эта тихая радость не могла заслонить чудо расправы с «бесконечно подлым змеем».

В тот вечер я не пошел на машину, а понесся домой вносить исправления в программу. Я чувствовал, что победа близка. Голос Гения распевал во мне марши.

– Ничего удивительного! – сказал Чемогуров, когда узнал о моем достижении. – А ты думал, стихи – это так? Сотрясение воздуха?... Они вдохновляют, вот что они делают! Скажи спасибо своему Гению.