Один мой друг учился на режиссера драматического театра. Он благополучно доучился до последнего курса и был послан в тьмутараканский ТЮЗ, чтобы поставить там дипломный спектакль.

Через полгода из Тьмутаракани поползли неясные слухи. Вроде бы моему другу удалось там что-то поставить в обход традиций. Достоверных оценок не было, но говорили, что очень.

И вот он приехал обратно защищать этот спектакль.

Я пошел на защиту, потому что люблю наблюдать всякую ерунду.

Мне самому приходилось защищаться, а потом много раз бывать на защитах. Обычно это выглядит так. За столом, накрытым скатертью из бархата, сидит группа пожилых людей. Как правило, среди них есть один помоложе, ведущий себя агрессивно. Самый сонный обыкновенно председательствует. Если в комиссии есть женщина, это вносит оживление и некоторую фривольность в задаваемые вопросы.

Дипломант обычно имеет глуповато-задорный вид и время от времени что-нибудь чешет у себя на теле. Он охотно дал бы отпилить себе руку, лишь бы побыстрее все кончилось. Но руку никогда не отпиливают. В этом и заключается садизм.

Сам процесс зачастую лишен всякого смысла. В течение получаса дипломант и комиссия выслушивают друг от друга всякую дичь. У комиссии есть преимущество: она может задавать вопросы. Дипломант этого права почему-то лишен.

Так дело происходит в технических вузах. Мне хотелось узнать, какие коррективы вносит в эту процедуру искусство.

Итак, зал большой. Скатерть есть. Агрессивный оппонент тоже. Тут он оказался с бородой. Председатель был массивен и имел хорошо поставленный голос. За столом также сидела узкая и длинная, как змея, женщина, которая изящно обвивала стул. В руке у нее дымилась сигарета. Женщина напомнила мне Сару Бернар, хотя Сары Бернар я никогда не видел.

Первым вошел мрачного вида длинноволосый юноша в джинсах. За ним внесли доску, на которой была укреплена афиша спектакля. Афиша была прикреплена вверх ногами.

Изогнувшись, я прочитал, что спектакль называется «В цеху его дом». Не успел юноша открыть рот, как бородатый закричал фальцетом:

– А вам не кажется?!

Он не стал договаривать, а изобразил в воздухе крутящееся колесо. Парень оглянулся на афишу, но ничего не понял. С большим трудом его удалось убедить перевернуть афишу. Вместо того чтобы отколоть кнопки и перевесить афишу, он стал переворачивать всю доску. Когда он это проделал, председательствующий прочитал громоподобным шепотом

– «В цеху его дом»... Это современно.

– Мой герой – молодой современник, – с вызовом подхватил юноша. – Он всегда делает добро. Он верит в притягательную силу. У него есть любовь...

– Скажите, – вмешалась узкая женщина, устремляя к юноше зажженную сигарету, – у него на протяжении всего развития конфликта есть любовь или же он обретает ее по логике драматического развертывания?

– Развертывания! – уверенно заявил парень.

– Так! – удовлетворенно воскликнула женщина.

– Кто написал музыку? – спросил вдруг председатель.

– Пьесу написал местный драматург.

– А пьесу, простите, кто написал?

– Музыка Людвига вана...

Я почувствовал, что в этом месте мне нужно срочно проглотить таблеточку одного лекарства. Оно обладает тем свойством, что мне сразу становится все до фени.

Я проглотил эту таблеточку и стал слушать дальше. Мне ужасно хотелось узнать, про что же эта пьеса с таким диким для слуха наименованием? Кто там действует? Какой цех хотя бы имеется в виду?

Вместо этого парень сказал так:

– Светлое побеждает в итоге. Таков замысел.

– Вы его воплотили? – быстро выкрикнул бородач.

– Угу.

– Кто видел спектакль? – спросил председатель.

Парень тревожно прошелся глазами по рядам. Увидев, что все потупились, он осмелел и признался:

– Вообще-то это опера. На мотив «Лунной сонаты».

– Вопросов больше нет? – спросил председатель.

У меня была уйма вопросов, больше ни у кого. Парня отпустили, а на его месте возникло что-то бледное и анемичное, все в прыщах. За ним торжественно внесли макет декораций, похожий на витрину гастронома в сильном уменьшении.

Бледное начало говорить.

– Мой спектакль, посвященный борьбе, я ставил в содружестве с совхозом «Красногвардейский». Тема героического...

– Борьба с интервентами? – прервал председатель.

– Борьба за урожай, – промямлило анемичное. – У меня играют овощи, фрукты и продукты питания.

– Метерлинк! – уверенно заявила женщина-змея.

Председатель боязливо покосился на нее и предложил дипломанту переходить прямо ко второму акту. Дипломант стал мусолить второй акт, после чего выяснилось, что там есть еще и третий. Дипломант уверенно излагал победный марш овощей по прилавкам и дружную самошинковку капусты в исполнении плясового трио.

– Вы Чехова читали? – участливо спросил бородатый.

– В школе, – застенчиво призналось бледное.

После этого оно испарилось, а в зал, как кавалерийская дивизия, вступила молодая женщина в короткой замшевой юбке. Высоко неся бюст, она надвинулась на комиссию и выложила на стол какие-то бумажки.

– Мои программки, – сказала она контральто.

Затем она отошла к своей афише, и только тут все разглядели, что на афише значится: Н.В. Гоголь. «РЕВИЗОРША». Женщина тряхнула грудью и выпалила на одном дыхании:

– Борьбе с темными пережитками прошлого, каким является угнетение женщин в недавнем прошлом и на классическом материале, посвящен спектакль по мотивам пьесы Гоголя...

При этом она делала ногами как застоявшаяся лошадка. На коленках почему-то были красные пятна.

– Кто играет городничего? – спросил председатель.

– Городничую, – поправила девица. – Все мужские роли заменены женскими. В спектакле всего трое мужчин: сын городничей, ее муж и унтер-офицерский вдовец.

Он встал из-за стола, подошел к режиссерше и быстро провел туда-сюда пальцем перед ее носом. Дипломантка застыла с широко открытыми глазами. Бородач на цыпочках вернулся на место. После этого комиссия затеяла теоретический спор: является ли эта постановка новаторством или еще чем похуже. Дипломантка продолжала стоять в оцепенении.

– Это все нужно трактовать по Фрейду, – сказала женщина с сигаретой и сбросила пепел на пиджак бородача.

– И госпожу Хлестакову?! И мадам Бобчинскую?! – почти завизжал бородач.

– Либидо, – пожала плечами узкая женщина.

Я не знал, что такое «либидо». Я изнывал от непонимания элементарных для искусства вещей. Я с ненавистью смотрел на красные коленки режиссерши. Вскоре она победоносно ушла. Ее ход был похож на вынос пионерского знамени дружины.

Следующим появился красивый южанин с афишей, на которой было что-то вытиснено арабской вязью. Он тут же начал говорить на своем языке и говорил минут десять не прерываясь.

– Это студент-заочник... – пронеслось по рядам. – Он приехал с переводчиком, но переводчик вчера попал в вытрезвитель. Прямо из ресторана «Баку»... А этот по-русски ни бельмеса!

Южанин между тем деловито продолжал свою речь.

– Товарищ... Гражданин!... Хватит! Стоп, стоп! – замахал на него руками председатель. – Он откуда? – шепотом спросил он у бородача.

– Из Чечено-Ингушетии.

– Кто видел спектакль? – тяжело спросил председатель.

Последовало общее молчание.

– Кто написал... Тьфу! Кто знает язык?

Та же реакция.

– Ну, как называется то, что он поставил? Где дипломная записка?! – вышел из себя председатель.

Ему подали папку с титульным листом, украшенным той же непонятной вязью. Председатель перелистнул несколько страниц и уставился на дипломанта с обреченным видом.

– Как вас зовут? – выдавил он.

– Миригим, – скромно улыбаясь, ответил юноша.

– Идите, Миригим. Идите... Уходите, Миригим! – шаляпинским басом прорычал председатель.

Миригима сдуло.

И вот после этого небольшого инцидента в зал легкой походкой вбежал мой друг, принеся с собой степные ветры Тьмутаракани. Волосы у него на голове игриво извивались. Улыбка была чарующая.