Каштанкин разделся, долго лежал с открытыми глазами, но сон не шел. Разбередил душу писатель и беседой, и этим своим "нередко находятся". Нет, он не нянчит беду, а ждет лучшего, верит, что все будет хорошо. Но все-таки почему такое состояние? Будто кошки на душе скребутся... Прислала бы жена письмо, сообщила, что жива и здоровы ребята, больше ничего не надо. Теща еще давно писала, что получила телеграмму откуда-то из района старой государственной границы, но там же немцы... "Где ты сейчас, Верочка?.."

Виктор Николаевич закрыл глаза и увидел жену так явственно, будто была она тут же, в землянке. Он открыл глаза: рядом койки товарищей, подальше тумбочка дневального... Лежал и думал: "Верю, что жива, в пути. Жаль, ни писем, ни адреса нет, чтобы написать. Но все равно ты рядом, самая близкая. Ты думаешь обо мне? Вот сейчас я буду писать тебе письмо... Что написал бы я ей?.."

"Здравствуй, любимая! Сколько мы не виделись с тобой. Годы? По календарю, конечно, не годы, месяцы. Да долгие они, эти месяцы разлуки. Долгие, как годы. Но мы вместе, потому что я всегда думаю о тебе, не мыслю себя без тебя - твоих слов, твоих полных тепла рук, твоих губ. Как жаль, что я не могу обнять тебя, родная.

Где ты? Как ты там? Тебе тяжело, с детьми особенно. Но помни, что все проходит, все, кроме нашей любви...

Что я мог бы сообщить о себе? Я жив и здоров. Очень хочется жить, трудиться для страны, любить тебя, вырастить сына и дочь. Но если придется погибнуть, я сумею умереть, как подобает коммунисту, тебе никогда не будет стыдно смотреть в глаза людям..."

"Молчи, не надо об этом", - услышал он голос жены. "Да, верно, не буду. Я тревожусь только о тебе и детях. Как мы были молоды и беззаботны, как мало ценили то, что было у нас до войны. Только пусть не кажется тебе, что несчастье ближе к нам, чем радость. Пусть ближе будет радость. Родная, узнаешь ли ты когда-нибудь об этом письме?"

Каштанкин ощущал тепло лежавших под головой рук, смотрел на падающий от коптилки отсвет и вдруг почувствовал слабость, словно мучительные думы вобрали в себя все его силы. Он накрыл голову одеялом и забылся в беспокойном сне.

8

Эскадрилья капитана Каштанкина до конца осени базировалась в одном из пригородов Ленинграда. Под крылом не раз открывалась его дальняя панорама, но в самом городе побывать не довелось.

Каштанкин увидел город вблизи из окна госпиталя, куда попал после ранения, к счастью, легкого. Всего несколько недель понадобилось, чтобы поставить его на ноги, вернуть в строй.

Прежде чем отправиться в часть, он решил походить по Ленинграду, посмотреть на знакомые с юношеских лет проспекты, площади, на красавицу Неву и застывшие над ней мосты. На улице пахло сырыми неубранными листьями. Из плывущих довольно высоко в небе облаков моросил мелкий дождь. Порывистый ветер подхватывал легкие капли и волнами нес их вдоль улицы.

Не обращая внимания на дождь, Виктор Николаевич шагал по грязным улицам, всматриваясь в появившиеся повсюду приметы войны. Окна нижних этажей зданий были заложены мешками с песком или кирпичами. В стенах угловых домов зияли чернотой амбразуры и бойницы. На проезжей части, ближе к панели, чтобы не мешать движению, громоздились противотанковые ежи. Кое-где на мостовых валялись причудливо спутанные обесточенные нити сорванных со столбов проводов. Часто встречались написанные крупными буквами объявления: "При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна". Он остановился у выбитой взрывом парадной двери и на стене лестничной клетки прочитал: "Не ходите по лестнице с горящими лучинами и жгутами". Подумал: "Лучины и жгуты - тоже спутники блокады" - и перевел взгляд на доску с "Ленинградской правдой". Его внимание привлекла статья о продовольственных трудностях в городе. "Между завмагами, укравшими пять килограммов продовольствия, между вором, укравшим пять картошек, между шпионом, пустившим в обращение пять фальшивых продовольственных документов, нет никакой разницы. Это наши враги", говорилось в статье. "Пишем о килограммах продуктов так остро, - подумал он. - Значит, в городе минимальные запасы, хотя в открытую этого не говорят. Да что говорить, даже по быстро убывающему госпитальному пайку видно".

В тишине, непривычной для большого города, шел он по проспекту. Ни автомашин, ни троллейбусов, - никаких звуков. "Тихо сегодня, молчат фашисты", - подумал он, и в этот миг звенящую тишину взорвал вой и близкий взрыв снаряда.

По длинному проспекту из укрепленных на домах и столбах серых с широкими раструбами репродукторов понеслись сигналы тревоги. Они возникали где-то вдали, в конце магистрали, перекатываясь, неслись мимо, в другой конец проспекта, спешили вперед и снова возвращались, как звуки стереофонической музыки, но музыки страшной, угрожающей.

Определив, что снаряд взорвался внутри двора пятиэтажного дома, капитан побежал туда узнать, не нужна ли кому помощь. Подкованные ботинки застучали по сорванным с петель воротам, заскрежетали по груде кирпичей и битому стеклу.

Во дворе он остановился ошеломленный увиденным: полузасыпанная битым кирпичом перед ним лежала женщина, а рядом девочка лет четырех. Ее нога была придавлена обрушившейся балкой. Каштанкину приходилось не раз видеть врага рядом - и фашистские самолеты, и перекошенные злобой и ненавистью лица гитлеровцев, но ему еще не доводилось так близко видеть страдания и кровь мирных жителей...

Капитан не понял, жив ли ребенок, но, что женщина жива - было очевидно. Он принялся отбрасывать придавившие ее тело кирпичи. Когда освободилась рука, она судорожно повела ею в сторону ребенка: мол, ему помогите в первую очередь. Каштанкин попытался приподнять конец деревянной балки, кажется, это были стропила с крыши, - не получалось.

В подворотне показались девушки из местной противовоздушной обороны с носилками. Втроем они приподняли и отодвинули тяжелый брус. Девочка была жива, очнувшись, она закричала от боли, позвала: "Мама, мама!" Когда дружинницы перевязывали ногу, она снова потеряла сознание. Сандружинницы положили ее на носилки.

- Мать тоже возьмите в больницу, - попросил Каштанкин.

Черненькая, с выбившимися из под платка кудрями девушка, наверно, старшая из санитарок, покачала с сожалением головой:

- У живых и мертвых разные дороги...

Взглянув на неподвижное лицо, он понял, что женщина уже умерла. Ее рука так и застыла вытянутой, указывая туда, где лежала дочь. Капитан, склонив голову, подумал, что это, должно быть, и есть первый и последний в жизни подвиг молодой матери...

"У живых и мертвых, - вспомнил он, - разные дороги". Это ведь они и о себе, и обо мне тоже. Надо скорее в часть".

Но вернуться ему удалось не скоро. В тот день необычно долгим оказался комбинированный - артиллерийский и воздушный - налет на Ленинград. Рушились, горели дома, падали на окраинах и на сами здания объятые пламенем "юнкерсы", гибли люди. Летчика, несмотря на его просьбы, дальше первого бомбоубежища не пустили, порядок для всех один: укрываться по сигналу тревоги...

А когда прозвучал долгожданный отбой, на проспекте снова установилась гнетущая тишина.

Говорят, что путь домой всегда короче того, что ведет из дома. Но в этот раз дорога в госпиталь, та, что нечаянно пролегла через безлюдные улицы блокадного города и через маленький двор пятиэтажного серого здания, показалась Виктору Николаевичу куда длиннее.

9

Тяжелые орудия гитлеровцев, нацеленные на мирные дома жителей, представляли ту самую черную силу, остановить которую могла только наша артиллерия и авиация. В качестве ночных бомбардировщиков иногда на такие задания посылались МБР, которые, используя малую скорость, могли без промаха положить бомбы на точечные цели...

- Задача сложная, - говорил Виктор Николаевич товарищам. - Батарея живучая, осколками сталь не возьмешь, а небольшие повреждения немцы быстро исправят. Еще одно прошу учесть: вероятно, свои позиции они прикрывают зенитками. Второй заход даже в ночных условиях окажется много сложнее первого. Точно ударить постараемся сразу.