– В данный момент я вообще на вас не смотрю, – возразил он и повернулся к шкафу. – У вас найдется коврик? Если да, тогда мы подложим его под шкаф и будем просто толкать эту махину.

Она выбежала из комнаты, нечаянно задев его. Йон больше не мог смотреть на снимок и подошел к окну. Сквозь голые ветки виднелись дома на другой стороне Шеферштрассе. На одном из балконов старик в кепке снял с перил птичью клетку и понес в комнату. Еще двадцать лет, и Йон тоже превратится в такого же старика, высохшего, с негнущимися суставами. И будет думать лишь о том, чтобы сменить грязную подстилку у канареек или попугаев.

– Знаете что? Вы первый живой, незасушенный преподаватель латыни в моей жизни. – Она вернулась в комнату и швырнула на софу голубой прорезиненный коврик для ванной и большое красное полотенце. – Я даже считала, что таких экземпляров не существует в природе. А уж как вспомню свои школьные годы… – Она подошла к шкафу, стала вытаскивать из ящиков картонные папки, исписанные цифрами и отдельными буквами, и складывать их на пол. – Я ненавидела латынь. Просто ненавидела. Всяких там Цезарей, когорты, бесконечные военные экспедиции и битвы.

– На латыни написано огромное множество величайших произведений литературы, – заметил он и приготовился к возражениям. Но она вместо ответа опять наклонилась и продемонстрировала свою неподражаемую попку. – В том числе самые настоящие комедии. Взять, к примеру, Теренция. Одну из его комедий я как раз читаю на своем факультативе… Вам помочь?

– Не-е, – отказалась она, – иначе вы внесете еще больше хаоса в нынешний беспорядок. Дело в том, что он создан не мной. Лучше расскажите немножко об этом. Про Теренция я вообще не имею ни малейшего представления, знаю только, что существуют иллюстрации Дюрера к его комедиям. Гравюры по дереву, притом очень хорошие.

– Я знаю.

Она лишь на секунду оглянулась на него через плечо.

Нужно вести себя осторожней, сказал он себе. Ни в коем случае нельзя выглядеть слишком умным.

– Вкратце это будет так, – с улыбкой сказал он. – Пунические войны. Карфаген, понятно? Римляне покорили его в сто восемьдесят пятом году до рождества Христова.

– Ганнибал и Гасдрубал. – Она взялась за следующий ящик. – Когда жил ваш Теренций?

– Секундочку. Покоренная Северная Африка поставляет в Рим рабов, в любых количествах, и некий сенатор Теренций покупает красивого мальчика.

– Понятно.

– Нет, не для того, о чем вы подумали, – возразил Йон. – Теренций дал мальчику блестящее образование и воспитание. В конце концов объявил его свободным гражданином. После чего мальчик взял имя своего прежнего господина и сделал карьеру как поэт.

Юлия лихо подхватила последнюю картонку, положила на стопку и вытерла ладони о джинсы.

– Поскольку он был выходцем из Африки, к его имени добавили прозвище «Afer», то есть «Африканец», – продолжал Йон, когда они совместными усилиями отодвинули тяжелый шкаф на несколько сантиметров от стены. – Точная дата его рождения неизвестна. Предполагается, что он умер, не дожив и до тридцати лет, в сто пятьдесят девятом году. Утонул.

– Как утонул? – Она бросила коврик и полотенце возле шкафа и встала на колени. – Ну что, приступим?

– Он плыл в Малую Азию, на корабле. Потом намеревался посетить Грецию – поискать пропавшие пьесы. Вам что-нибудь говорит имя Менандр?

– Абсолютно ничего. Приподнимите край шкафа, а я подсуну под него коврик, ладно?

Йон навалился на шкаф и наклонил его к стене. Она подсунула под левую ножку коврик, под правую полотенце. При этом коснулась плечом его бедра.

– В четырех из шести дошедших до нас комедий Теренция прослеживаются заимствования из пьес Менандра, – добавил он.

Она подняла к нему лицо.

– Опускайте на место.

Он осторожно опустил шкаф и сел на корточки рядом с Юлией.

– Скажем, мотив кораблекрушения, разыгравшейся бури, – продолжал он. – В Эгейском море постоянно гибли корабли. Между прочим, именно Теренцию, а если точней, одному из его персонажей принадлежит довольно расхожая и банальная фраза…

У него перехватило дыхание. Звездочка, которую он видел на ее ключице, куда-то исчезла.

– Фраза? Что за фраза? – переспросила она. Он дотронулся подушечками пальцев до ее ключицы.

– В школе я заметил вот здесь маленькую звездочку.

Она наклонила набок голову. Кудрявые локоны пощекотали тыльную сторону его руки.

– Ой, они моментально слетают. – Слова прозвучали невнятно – ее подбородок уткнулся в его пальцы. – Ну, и что за расхожая фраза из комедии Теренция дошла до нас?

– Homo sum, humani nil a me alienum puto.

– Увы, я ничего не поняла: ведь в школе я с трудом сдала экзамен на тройку, – шепнула она.

– «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Фраза в самом деле банальная, ничего не скажешь, – ответил он тоже шепотом и дотронулся большим пальцем до ее губ. Почувствовав, что она прикусила зубами мякоть подушечки, он прижал мизинец к нежной, загорелой коже на ее груди.

В пять минут восьмого он свернул на Бансграбен. Раньше он мог с первого взгляда определить, дома ли Шарлотта: и в снегопад и гололед она неизменно оставляла свою машину на улице. Но с декабря ее черный лимузин стоял в гараже. Перед самым Рождеством ее поймали с повышенным содержанием алкоголя в крови и отобрали на год водительские права. С тех пор нескладное существо мужского пола, с пронзительным голосом – его имя Йон даже не удосужился запомнить – по утрам за ней заезжало, а вечером доставляло домой. Ведь как-никак у нее работали девять человек. Йон подозревал, что жена воспользовалась ситуацией, чтобы кирять и на работе, причем не только в конце рабочего дня, когда она просматривала входящую и исходящую почту и проверяла выполнение заказов.

Он открыл входную дверь.

– Шарлотта?

В прихожей витал запах зеленого мыла. Эмина, турчанка, уже много лет приходила к ним убирать по вторникам и пятницам. На красном кресле дрых Колумбус. Проходя мимо, Йон погладил его рыжую, как у лисицы, шерстку и поднялся наверх в свой кабинет. Автоответчик выдал ему два сообщения. Фрау Фосс получила его письмо; Тимо, к сожалению, не сумел найти искомую работу по латыни, поэтому она сама взялась за поиски и добилась результата. Ее сын принесет работу домой к Йону сегодня или, самое позднее, завтра. Она выражала надежду, что Йон не слишком рассержен, благодарила за понимание и желала хороших выходных.

Йон остановил аппарат и набрал высветившийся номер, желая сообщить фрау Фосс, что Тимо вполне может сдать контрольную в понедельник на уроке латыни. Еще не хватало, чтобы эти оболтусы являлись к нему домой. Достаточно с него и ежедневных шести уроков. Кроме того, он посоветует ей и впредь побольше интересоваться школьными делами собственного сына. Ведь Тимо почти восемнадцать, видит Бог – совсем взрослый балбес. Сейчас он второй год учится в десятом классе, а до этого проторчал два года в седьмом. При всем том никак нельзя назвать его глупым и неспособным к учебе – просто он патологический бездельник, домашние задания не выполняет вообще никогда. На следующей неделе Йон обязательно заставит Тимо ходить на дополнительные занятия.

Ждал он долго – десять гудков. Никто так и не ответил, – вероятно, фрау Фосс еще не вернулась с работы Семья владела мясокомбинатом, имевшим восемь торговых точек по всему Гамбургу, в том числе и на Ниндорфской площади, в торговом центре «Тибарг». Шарлотта делала покупки именно там. Ладно, он еще раз позвонит вечером.

Второе сообщение оставил Роберт – о том, что задерживается. Очевидно, на вечер запланирован совместный ужин, о котором Йон ничего не знал. Или благополучно пропустил мимо ушей. Приезд Роберта скомкал его планы. Впрочем, и к лучшему. Тогда разговор с Шарлоттой он отложит до завтра. Когда она протрезвеет.

На несколько мгновений он застыл, разглядывая висевшую над письменным столом гравюру Раушенберга. Вечернее солнце бросило косые дорожки света сквозь частые шпроссы оконного переплета и осветило левую половину картины, отчего она вспыхнула земляничным цветом. Рядом, на ярко-желтом прямоугольнике, изображен перекресток в американском городе. Йон тщетно попытался определить марки автомобилей. Чуть выше – нечто вроде хижины из гофрированной жести, на ее крыше кучка темнокожих мальчишек. С сияющими улыбками они глядят на зрителя. Йон улыбнулся им в ответ. До нынешнего дня он не мог определенно сказать, почему он любил именно эту картину, но теперь внезапно понял. Как и многое другое, Раушенберг тоже был для него знамением свыше.