Нет ничего странного в том, что молодой чиновник Леонтий Васильевич Ельницкий  влюбился  в  молодую  мещанскую  девушку  Зою Ильину. Она же была девица  образованная  и благовоспитанная, кончила гимназию, знала английский язык,  читала  книги,  и давала уроки. И, кроме того, была очаровательна. По крайней мере, для Ельницкого.

Он охотно посещал ее, и скоро привык к тому, что вначале тягостно действовало на его нервы. Скоро он даже утешился соображением, что как никак, а все же Гавриил Кириллович Ильин, Зоин отец, был первым в этом городе мастером своего дела.

Гавриил Кириллович говорил:

— Дело мое не какое-нибудь эфемерное. Это вам не поэзия с географией. Без моего товара и один человек не обойдется. И притом же дело мое совершенно — чистое. Гроб не пахнет, и воздух от него в квартире крепкий и здоровый.

Зоя  часто  сидела в складочной комнате, где хранились заготовленные на всякий  случай  гробы.  Одетая  пестро  и нарядно, — у отца много оставалось атласа,  парчи  и глазета, — и даже со вкусом, Зоя часто звала туда и своего друга.

— Пойдемте в складочную, Леонтий Васильевич, — говорила она, — там тепло и сухо, и там хочется говорить сказки. Там каждая доска пахнет вымыслом.

Они шли в складочную. Там Зоя рассказывала Леонтию Васильевичу вычитанные из книг истории и сказки, очень сильно изменяя и дополняя их своими вымыслами. Ельницкий сначала неловко поеживался, и хмуро посматривал крутом, а потом принимался развивать перед Зоею свои взгляды.

Порою Зоин отец приходил сюда, за делом или просто так послушать их разговоры. Если за делом, Зоя и Ельницкий уходили в другие комнаты. Если просто так, они продолжали разговаривать, а он слушал, поглаживая седые длинные усы и весело сверкая синими, как у дочери, все еще молодыми глазами. Кто всмотрится внимательно в эти глаза, тому понятно станет, что они многое видели и многое привыкли замечать.

Старик  и  сам  сказал  однажды Ельницкому, когда они сидели все трое в складочной:

— Я все вижу, я все знаю. Конечно, мелкотою мне, до моей популярности, заниматься  не  приходится, но что касается почтенных жителей нашего порода, я  знаю  срок каждому и размер. Как только умер, у меня все готово. Конечно, для   видимости   прикинешь   мерочку,   но   только,   скажу   с   интимною откровенностью,  мог  бы  и не беспокоить покойника. Только поставить прибор по желанию родственников.

Леонтий Васильевич недоверчиво усмехался, а старик продолжал:

— Видите,  здесь  сложены  гробы разных размеров; длина, ширина, все к кому-нибудь пригнано. Глаз у меня наметанный, а мерка у меня живая.

Зоя слегка покраснела и улыбалась, а Леонтий Васильевич спросил:

— Какая мерка?

Старик объяснил охотно:

— Зою  мою  вожу  в  церковь,  на гулянье, в театр. Станет рядом с кем надо,  а  уж мне и видно, какая разница в росте, в ширине. На один сантиметр не  ошибусь.  Конечно, людей в городе много, есть и совпадения в размерах, и на иную домовину у меня по несколько кандидатов. Списочки веду.

Леонтий  Васильевич  вспомнил,  как на днях Зоя подошла и стала рядом с ним,  и старик смотрел на них внимательно. Холодок пробежал по его спине. Он укоризненно  посмотрел  на  Зою.  Она отвернулась, и легким движением гибкой руки показала на один из гробов.

— Вот мой размер, — сказала она равнодушно.

— А вам не жутко? — спросить Ельницкий.

— Я ведь здесь выросла, — спокойно ответила она.

Когда Ельницкий уходил в тот вечерь домой, ему казалось, что он никогда не перешагнет порога складочной. Но на другой же день Зоя опять повела его туда, и он послушно пошел за нею. Невеселыми глазами он окинул ряд гробов и спросил, стараясь говорить шутливо:

— Который же тут по моему размеру?

И с досадою услышал, как дрогнул его голос.

Зоя спокойно улыбнулась, и сказала:

— Срок настанет еще не скоро.

Сказала так уверенно, как будто бы знала. И звук ее слов внес удивительное успокоение в душу молодого человека. А Зоя ласково погладила края своего гроба, и сказала:

— И в этот ляжет кто-нибудь другой, не я. Мне почти жаль, — я к нему привыкла и запомнила узор его досок.

Все отчетливее с каждым днем понимал Ельницкий, что любит Зою. Он был уверен, что и она любит его. Их встречи были часты и радостны, их разговоры — доверчивы и ясны. Они иногда говорили друг другу «ты», почти не замечая этого. Но о любви своей еще молчали. Что-то удерживало Ельницкого. А Зоя спокойно ждала, терпеливая и уверенная, точно и в самом деле знающая все сроки.

Однажды Ельницкий спросил ее:

— Зоя,  ты  — мечтательница.  Но  в  этой мрачной обстановке можно ли мечтать о любви?

Зоя  посмотрела  на  него  внимательно и нежно, и голос ее был сладок и звонок, когда она говорила:

— На могилах цветут розы, над гробами возникает любовь. Мать земля сырая любит нас и тогда, когда мы цветем, и тогда, когда мы отцветаем. Она радуется и славит Бога каждый раз, когда рождается человек.

В  середине  декабря  однажды  Ельницкий  пришел  к Зое вечером. Горели лампы,  было  тихо.  Он  прошел в складочную. Зои было не видно. Он проходил мимо  гробов,  чтобы  сесть  у печки, погреться, подождать, — в передней ему оказали,  что Зоя дома. Взор его дотоле невнимательный, вдруг остановился на одном   гробу,  стоявшем  на  скамейке:  там  он  увидел  Зою,  вздрогнул  и остановился.

Девушка  спала,  лежа прямо на досках; ее голова покоилась на сложенных руках; губы нежно улыбались, и дыхание было безмятежно-ровное.

Ельницкий тихо позвал:

— Зоя!

Девушка открыла глаза.

— А, это — ты, — оказала она, приподнимаясь. — Сегодня я очень устала. А если очень устанешь, то всего слаще отдыхать на голых досках.

— Выходи, — сказал он хмуро.

Взял  ее  за  плечи,  и  потянул к себе. Она легко и ловко спрыгнула на пол.

— Я чуть не упала, — сказала она. — Ты так сильно меня потянул. Или вы все такие жестокие?

— Жестокие? Почему? — с удавлением спросил Ельницкий.

— У  людей  все так, — говорила Зоя, — во всем проявляется жестокость, только  по-разному,  посильнее, послабее. Удар кинжалом в сердце или в глаз, укус,  поцелуй,  — разные звенья одной цепи. Ты читал сегодня о том, что они сделали с сестрою милосердия?

— Что? Нет, я не читал, — сказал Ельницкий.

Зоя взяла развернутый лист газеты «Речь». Показала ему.

— Читай, вот здесь.

Он прочел. Крикнул, внезапно охваченный гневом:

— Какие мерзавцы!

Зоя говорила:

— Ты только представь себе весь ужас ее муки! В холодную ночь стоит нагая, привязанная к дереву. На нее светят фонарями десяток молодых, сильных парней, хохочут и бросают в нее ножи. Потеха длится долго, кровь течет по телу, нож торчит в ее глазу, — подумай, представь себе это! Теперь скажи мне, — может быть, это — неправда или непроверенный, преувеличенный слух? Тогда как смеет газета печатать об этом? Или это — правда? Тогда отчего весь мир не содрогнется, не восстанет, не уничтожит злое племя?

— Так  нельзя  рассуждать,  Зоя, — возразил Ельницкий, — это — злодеи, преступники, которые могут быть в каждой стране.

Зоя покачала головою.

— Если это может быть в каждой стране, если так надругаться над сестрою может француз и англичанин, так ведь это — такой ужас, от которого можно с ума сойти или проклясть все человечество. Я знаю, люди прочтут это так же, как они читают о всяком преступлении. Кое-кто немножко поволнуется. Но всем все равно. Пока нас не тронули, нам все равно. Мы все — жестокие звери.

Ельницкий почувствовал, что мысли его разбегаются, так много можно было бы спорить против этих нелепых и несправедливых слов, но ему не хотелось почему-то говорить.

Зоя посмотрела на него, и засмеялась невесело.

— Вижу, ты не согласен со мною. Вот, слушай, я расскажу тебе сказку из этой книги. Читал эту книжку?