Тимош смотрел на обложку евангелия, на маленькую чистую руку, на золотой крест и на титулку французского романа, заглянул в глаза — открытые детские глаза, не ведающие, что творят. Ни тени сомнения, ни мысли о кощунстве.

Зачем она была в церкви? Зачем ее заставляют изучать евангелие, ставят «пятерки»?

— Я не хочу, чтобы вы забыли меня. Слышите? Вы придете в храм Благовещенья осенью, в первое воскресенье после начала занятий. Запомните. Теперь ступайте, нас могут увидеть.

Он запомнил только одно: «Нас могут увидеть…».

Значит, она опасалась, чтобы их не видели вместе!

Она стеснялась его, говорила о нем, словно о воре, забравшемся в чужой сад. Смотрела сочувственно, но сочувствие это было взглядом соучастницы, не более. Да, она смотрит на него снисходительно.

Стало противно. Тимош готов был отбросить подаренную книгу, швырнуть прочь. Только мгновение назад он думал о церкви, как о чем-то чуждом, далеком, но теперь готов был упрекнуть девушку в кощунстве. Неожиданно шевельнулась неприязнь: если у нее есть что-то святое, зачем так легко топчет свою веру! Вера — есть вера, в конце концов.

Тимош взглянул на ее маленькие чистые детские руки — нет, они не могли быть кощунственными, у нее была какая-то своя правда.

Он не отбросил подаренный томик.

— Теперь мы всегда будем вместе, — проговорила она, — вы будете ждать меня.

Потянулись дни, самые томительные и самые счастливые — никогда еще не было таких пламенных рассветов, таких задумчивых вечеров, таких душных ночей, такой тоски и страха, что он не увидит ее. Не верилось, что ее нет в городе, непонятно было, что город мог жить, дышать, дымить трубами, звенеть трамваями, грохотать поездами — без нее. С горечью думал о недоступном училище, о заброшенных учебниках. Накидывался на книги, зубрил, клялся, что теперь добьется, достигнет всего. Всё должно быть хорошо, отлично; сапоги, хата, улицы города, весь мир, вся жизнь. По ночам он мечтал, жизнь представлялась героической, прекрасной, а утром ужасался проклятой нищете, безысходным злыдням. Боялся взглянуть на себя в зеркало и с ненавистью думал о Крыме.

Когда кто-либо совершенно случайно произносил ее имя в присутствии Тимоша, он вздрагивал и краснел, как девчонка; с этим именем он засыпал и пробуждался, повторял его бесконечно, с ним зачинался день и угасало солнце, — непонятно, как мог он раньше жить, дышать без нее. Порой Тимош готов был исповедовать ее, как веру, перед всем миром, открыто, сражаться за ее честь в смертельном бою, или хотя бы схватиться с соседскими парнями. Потом внезапно затаивался, прятал свое чувство от всех, от самого себя.

Прасковья Даниловна поглядывала на него с тревогой, украдкой прятала книги и с нетерпением ждала, когда заводской гудок позовет младшенького.

Еще задолго до выхода на работу Тимош привык различать шабалдасовский заводской гудок, угадывал его в десятке прочих — резкий, пискливый, похожий на свисток паровоза, и уже сам этот въедливый пискливый окрик вызывал в нем чувство досады — всё не как у людей, завод — не завод! С горечью прислушивался он к могучему, басовому призыву паровозостроительного, с уважением склонял голову набок, когда раздавалось бархатистое «фа» паровозоремонтного — вот это заводы!

Последнюю ночь он провел беспокойно, никогда еще так не жалел, что бросил учение, — будто от живого тела кусок оторвали! И завод манит, и копейку свою хочется заработать, — шутка ли в приймах всю жизнь прожить. Только вздремнет, а перед глазами первая получка так и горит, — спит, не спит — не знает, потом всё расплылось и осталась только мысль об отце.

…Вот подходит Тимош к заводским воротам, а на проходной уже толпится народ, и он слышит, шепчутся люди:

— Смотрите, смотрите — сынок Руденко пришел!

А навстречу рабочие.

— Здоров, Тимош!

Появился в цехе, и там праздник:

— Смотрите, сынок Руденко к нам пожаловал.

Так и промаялся до рассвета. Сквозь сон расслышал пронзительный заводской свисток. Вскочил — темно, все еще спят. Собрался, краюху хлеба схватил и к первому гудку был уже на проходной. Никто и не думал встречать его, никто не окликнул сынка Руденко, никто даже внимания не обратил — Руденко, так Руденко, мало ли Руденок на свете.

— Забыли про отца, — насупился Тимош.

Однако не все забыли про Руденко, механик литейной, в которую определили Тимоша, отличался в некоторых случаях великолепной памятью. Работал он раньше на паровозном, потом, напуганный недовольством рабочих, вынужден был перейти на шабалдасовский. Едва Тимош переступил порог литейни, мастер подозвал к себе новичка:

— Нечего тебе делать в дворовой бригаде. Будешь при конторе.

Тимош не сразу понял, чем это грозит. Он всё еще мечтал о станке. Однако у механика был свой план насчет Руденко: печурки в конторе, кокс, метла, ящики с мусором, литье для кладовой — старший, куда пошлют.

У Тимоша сразу оказалось сто начальников. Механик — начальник, табельщик — начальник, кладовщик — начальник, конторская прыщавая крыса — и та начальник. Кинет с верхней площадки картуз — подыми. Бросит алтын — беги в лавочку за огурцами.

Парню скоро шестнадцать, а он на побегушках, и каждый в морду плюет.

Дома спросят:

— Ну, как, Тимош, на заводе?

— Ничего, — и забьется в угол.

Однако больней всего было равнодушие окружающих, равнодушие своих же рабочих людей, — пройдут мимо и не глянут, хоть пропади.

«Что за люди собрались на этом проклятом шабалдасовском?» — угрюмо думал Тимош. Все они казались ему на один лад, безразличными и одинаковыми, забитыми нуждой, подавленными страхом потерять место.

Однако мало-помалу научился он спокойнее, внимательнее приглядываться к окружающему, видеть жизнь по-настоящему, а не искаженной обидой и самомнением, видеть людей такими, как есть. Запомнился ему обыденный, незначительный случай.

Был в литейне старик шишельник Степан Степанович, маленький, седенький — короткая щетинистая бородка порыжела, куцый кожушок, подпаленный, заплатанный сверху донизу, под рукавом заплаты отрываются и висят. Забитый, сутулящийся, простуженный, безответный — он более походил на запечного деревенского старика, чем на мастерового. Но работал отлично, никто лучше формовочную землю не знал, не только свое дело безукоризненно выполнял, но еще и формовщикам помогал советом, а то и мастера надоумит при отливке новых деталей. Вечно он, сгорбившись, согнувшись в три погибели, копается, головы не подымет, как мужик в земле. Не видит, не слышит, не знает ничего, кроме работы. Дни и годы проходят мимо, а он всё такой же седенький, всё такой же тихонький, спорый.

Однажды механик налетел на Тимоша — вакса ему потребовалась. А мальчишке, как говорится, дошло уже до края, стоит, голову упрямо опустил, с места не сдвинется.

— Ну! Молчит Тимош.

— Ну, что молчишь? Или недоволен чем-нибудь?

Не поднимает головы парень. Сверлит его глазами механик, не знает, с чего бы разговор начать, как бы получше уцепиться, унизить, опозорить перед всеми людьми ненавистное ему отродье:

— Или, может, считаем, что вакса не по твоей специальности? Может, ты у нас дипломированный анжанер? Может, ты мастер первой руки? А мы и не знаем. Ану, давайте ему землю, пусть формует, — и сам за ваксой побегу!

Кто-то из поденщиков хихикнул, другой, падкий на даровую потеху, загоготал па весь двор; но тут вдруг расходившийся механик осекся — вырос перед ним гневный, страшный человек:

— Ты, ваше благородие, парня не трожь. Не крепостное право!

Степан Степанович выпрямился во весь рост.

Механик вскинулся было, но потом, уловив наметанным глазом угрюмые взгляды рабочих, круто повернулся и засеменил в контору.

Степан Степанович подмигнул Тимошу:

— Ничего, не поддавайся, паренек!

С этого дня Тимош стал замечать, что каждое недоброе слово начальства крепко запоминалось рабочими, видел, как темнели их глаза, провожая злобно обидчика.