Едва мы срезали замок с двери, вернее, вырезали его аккуратным полукругом, как где-то вдалеке тесно заставленного, но довольно обширного помещения что-то загремело, зашуршало... Словно огромная крыса пробежала по складу и забилась куда-то в угол...

– Самойлов! – крикнула я в темноту. – Выходите! Не бойтесь... Вы же мужчина... Вы даже не знаете толком, что случилось там, наверху... Вы боитесь только своих мыслей об этом... А от мыслей не спрячешься даже здесь, в темноте. Вы же сами уже убедились в этом... Выходите... Не заставляйте нас искать вас и ловить, как нашкодившего мальчишку... Вы – капитан. Ваше судно еще на плаву и вы должны за него отвечать...

Нет, мне не удалось его уговорить и сам он к нам не вышел, но он не прятался, а сидел и слушал, что я говорю... Григорий Абрамович почти наткнулся на него, когда, повернувшись, выхватил лучом фонарика покато опущенные плечи и запрокинутую назад голову. Самойлов сидел у стены, прижавшись к ней затылком и закрыв глаза... Он был жив, но бледен, словно покойник...

– Здесь он! – крикнул нам Грег, и через несколько секунд Самойлов уже сидел в перекрестье четырех фонарных лучей...

Он открыл глаза и дико заозирался по сторонам. Тело его напряглось, руки задрожали. Капитан был очень сильно напуган...

– Уберите свет! – сказала я резким тоном, и сразу же три луча метнулись в стороны, а мой сполз немного вниз, не ослепляя сидящего на полу капитана.

– Вы Самойлов? – спросила я его, хотя почти не сомневалась, что это он и есть.

– Я был капитаном... – пробормотал он. – Я почему-то не умер вместе со всеми... Никого не осталось... Все умерли... А я решил остаться в живых... Я не понимаю, как я посмел... Это недоразумение... Все сложилось так неудачно... Это бесполезно...

– Успокойтесь, Самойлов, умерли не все, – перебила я его, сама недоумевая, как мог факт так и не увиденного им события так сильно подействовать на человека, что привел его психику в нерабочее состояние... – Вы же не видели еще того, что наверху произошло...

– Нет! Нет! – закричал он вдруг. – Я не хочу этого видеть! Я знаю, что там! Я не хочу... Я долго об этом думал... Я не могу этого видеть... На борту оказалось слишком много пассажиров... Я все видел уже – только что, когда сидел с закрытыми глазами...

– Когда же успели вы долго об этом думать, – машинально возразила я ему. – Вот теперь действительно придется думать долго, за всю жизнь, наверное, не передумаешь...

Вряд ли я стала бы его утешать, в конце концов, его жизни опасность больше не угрожала, самоубийство мы ему теперь совершить не дадим, а сидеть рядом и гладить его по головке – с трудом представляю, чтобы такое входило в обязанности психолога...

Я не успела до конца сформулировать свое решение в отношении найденного нами капитана, как нас всех пятерых ослепил мощный луч переносного прожектора, и в складе стало светло, как на пляже в солнечную погоду. У входа стояли пятеро автоматчиков в защитного цвета форме, а в нашу сторону направлялся Краевский. Прожектор слепил глаза и заставлял прикрывать их рукой, видно было плохо, но я не сомневалась, что это тот самый фээсбэшный полковник с плохо скрытым комплексом неполноценности...

– Почему я второй раз сегодня застаю вас за деятельностью, которая является нарушением межведомственных соглашений о компетенции силовых структур? – резко начал он опять что-то вроде лекции о правах и обязанностях, а я подумала, что, наверное, только автоматчики сдерживают сейчас нашего Кавээна...

– Вы обнаружили виновника произошедшей трагедии, – продолжал Краевский спокойно, но вдруг перешел почти на визг: – Так какого черта вы расспрашиваете его неизвестно о чем, вместо того, чтобы...

Он так же внезапно прекратил визжать и продолжал дальше опять спокойно:

– ...Вместо того, чтобы передать его в руки соответствующих органов, то есть в наши руки?

– Ты знаешь, какой ты орган, полковник? – не выдержал Кавээн. – Вот-вот, тот самый, о котором ты подумал... Забирай своего дристуна и вали отсюда подобру-поздорову вместе с автоматами своими... Ты ведь здесь не на Лубянке. Там наверху – сотни три спасателей, они твои автоматы на части разберут. Вместе с тобой...

– Саша! Саша, спокойнее, пожалуйста, – убеждающе произнес Григорий Абрамович. – Полковник просто очень хочет быть генералом и иногда забывается... Ведь правда, Краевский?

Тот молчал, глядя на нас насмешливо в отблесках прожектора.

– Все, рябята! – сказал Григорий Абрамович, обращаясь к нам. – На этот раз – на берег! И без всяких там посторонних разговоров!

И первым пошел к выходу. Мы двинулись за ним. Замыкающим шагал Игорек...

...Всю дорогу до берега я не могла сообразить, что же в словах капитана так меня то ли задело, то ли насторожило?.. Ярко выраженное чувство вины? Но это нормально для такой ситуации... Что же еще? Вот, например, почти все его фразы начинались с «Я...»... Это – как?.. Да тоже, в общем-то, нормально, если учесть, что вину он полностью принимает на себя, и даже какие-то явные нарушения в работе психики у него есть... Что же еще?..

Так ничего и не сообразив, я свалилась спать, едва нас привезли на булгаковский берег в разбитые прямо на набережной палатки...

Майор МЧС Григорий Абрамович Воротников, наш командир и наша «мать родная», опекающая нас, в силу своих возможностей, от всевозможных неприятностей и проблем, связанных, главным образом, с начальством, сформировался как руководитель в те уже баснословные сейчас времена, когда ни одно воинское подразделение, ни один гражданский коллектив не обходился без замполитов или парторгов. В своих политических симпатиях он отнюдь не был близок к коммунистическим идеалам, скорее – наоборот, но методы работы того времени въелись в него неистребимо. Поэтому частенько он устраивал нашему маленькому коллективу какие-то непонятные мероприятия, по форме – не то политинформации, не то партсобрания – откровенные разговоры о внутренних проблемах нашей маленькой группы, о наших общих заботах. А их у нас, как и в любом коллективе, бывает немало.

Вот и теперь Грег дал нам поспать только полтора часа, а потом устроил свою «политбеседу». На повестке дня у него, собственно, стояло всего два вопроса: первый – как бы «внешнеполитический», второй – «внутриполитический».

Он собрал нас в своей палатке, которую на правах командира группы занимал один (впрочем, я тоже занимала палатку одна – на правах женщины, а Кавээн с Игорьком поселились вместе, но исключительно по собственному желанию, каждый из них мог занять отдельную палатку, уж на это-то булгаковские власти не поскупились), и я собралась еще полчасика подремать под его монотонное бормотание... Но хитрый Абрамыч преподнес нам такое сообщение, что сон мой как рукой сняло...

Оказывается, местная газета, в прежние времена называвшаяся «Булгаковская правда», а теперь получившая «сверхоригинальное» название «Булгаковские вести» (в Поволжье половина губернских газет носит название – «... вести», у нас в Тарасове, например, свои «вести» – «Тарасовские») и поменявшая прежний, по-партийному выдержанный, тон на ошалелую от избытка свободы разухабистость, разразилась сенсационной статьей по поводу катастрофы у булгаковского железнодорожного моста...

Мы втроем расположились на двух спальниках в палатке Грега и откровенно зевали, сонно поглядывая на нашего начальника, сидящего в центре палатки на стуле. В руках он держал газету и ждал, когда мы устроимся, чтобы потом никто не отвлекал его своей возней.

– Ну вот, коллеги...

Григорий Абрамович всегда называл нас коллегами на таких «политбеседах», это было у него что-то вроде ритуального обращения...

– ...пришло время оглядеться и подумать, что же вокруг нас происходит... Не буду говорить много, вы сами все поймете...

Он развернул газету и показал нам первую полосу. По самому верху страницы шла надпись красными буквами – «Экстренный выпуск!» Ниже очень крупным шрифтом набран был заголовок: «Катастрофа на Волге – акт терроризма! „Внуки Разина“ требуют отставки губернатора!». И снимки – общий план – ночной мост с ярко освещенным местом катастрофы, и крупным планом – длинный ряд изуродованных трупов в булгаковском городском морге...