А не они «отбросы», отбросы — это Молчанов, эта мартышка Корсаков.

Нет, вор, сам того не зная, помог Петрашевскому преодолеть, наверное, самые тягостные дни.

Как странно! Ему вор помог найти силы для борьбы. И те же воры, убийцы, каторжане превратили Федора Михайловича Достоевского в человека из «мертвого дома».* Он отказался даже и от тех либеральных настроений, которые согревали его молодость.

И опять дорога, дорога…

Минусинск, Шушенское, Верхний Кебеж.

Дом окружного врача Вицына в Енисейске всегда открыт для Петрашевского. И, часто наезжая из Вельска, Михаил Васильевич гостит у него. Вицын любит поговорить с этим изгнанником, который, несмотря «а удары судьбы, происки начальства, не утерял ясности мысли, дара слова. А память у него — кладезь фактов.

Единственно, в чем он слаб, — в знании литературы изящной. Последний роман, который Петрашевский прочел и от которого в восторге — „Что делать?“. Вицын напрасно старается привить своему гостю вкус к беллетристике. Петрашевский умолкает, слушает рассеянно.

Сегодня 5 декабря 1866 года. Петрашевский стоит у календаря и ловит себя на мысли — какого же числа и месяца он родился?

45 лет. Из них 17 в тюрьмах, на каторге, в ссылках. За эти 17 лет никто не вспомнил о его дне рождения, не поздравил. И он забыл, забыл этот день.

А ведь были в детстве и веселые праздники, и подарки, лицейские ночные бдения в честь новорожденного и товарищеские пирушки в Пассаже».

Как странно!

Вицын никогда не видел Михаила Васильевича грустным. Все что хотите — смех, гнев, добродушие, но грусть, как она не подходит к этим близоруким выпуклым глазам, седине и огромной лысине, пропахавшей голову ото лба до затылка!

А ведь только что Михаил Васильевич ввалился к доктору сияющий, возбужденный. Он одержал какую-то там победу над енисейскими бюрократами. Вицын запутался; в тяжбах, которые вел Петрашевский.

В который раз он подал прошение о пересмотре?

— Михаил Васильевич! Не мое, конечно, дело отговаривать вас от безнадежной борьбы. Но скажите, на что вы рассчитываете, подавая прошения о пересмотре дела?

— На что я рассчитываю?

— Да, на что, особливо после того, как летом этого года в государя императора стрелял Каракозов?

Петрашевский не хочет поддерживать этот разговор. Несколько лет или год — он уже не помнит — как не беспокоил Петербург прошениями.

А ныне послал вновь. И, может быть, именно этот выстрел пробудил в нем силы, вдохнул жизнь.

Раньше он рассчитывал на суд и критику реформ с трибуны суда. Теперь он окончательно излечился от реформистских иллюзий.

До своего ареста, задумываясь о революции, о народном восстании, он считал что время для них не приспело. Теперь, в 1866 году, Петрашевский уверен; то, чего не удалось сделать ему — подготовить сознание масс к идее неизбежности революции, — уже сделали за него шестидесятники.

Суд не трибуна критики, а пьедестал, с которого он будет призывать к революции.

Только революционное действие может теперь помочь России.

Но доктору Вицыну об этом знать не следует. — Михаил Васильевич! А ваши, так сказать, соратники согласятся на пересмотр? Соратники…

Псковская губерния. Островский уезд. Уездный мировой посредник Николай Спешнев в ущерб дворянству отстаивает крестьянские интересы. В Третье отделение сыплются доносы.

Тверская губерния. Имение Ивашевки. Владелец Василий Головинский. Живет под надзором полиции, без выезда. Еще в 1858 году, будучи чиновником в Симбирске, пекся о крестьянах — вызвал ненависть дворянства, обратившего внимание жандармов на этого «висельника».

Александр Европеус подписал адрес тверских дворян об отмене запрещения обсуждать крестьянский вопрос, выслан в Пермь. Вернулся в Петербург и опять на подозрении.

Алексей Плещеев. О нем тепло говорил Михайлов. и на него холодно поглядывает полиция.

— Хватит, хватит! Откуда у вас такие сведения?

— Неважно! Но вернемся к пересмотру. Теперь только я, один я — из всех кружковцев, оставшихся в живых, — ссыльнопоселенец. И теперь я могу не считаться с их нежеланием и протестами против пересмотра…

— Прошу к столу! — Хозяйка мило улыбается. От обеда Петрашевский отказался, так как плотно закусил со своими доверителями. Вицын предлагал остаться на ночь, а не мчаться за тридевять земель под вечер. Да и метель могла разыграться. Но Петрашевский уехал.

И снова дорога.

Дорога, дорога, дорога!..

В темноте ее не видно. Ни ямщику, ни седоку.

И только мысленно, оглядываясь назад, Михаил Васильевич видит огромную ледяную гору. Она подпирает небо, задернутое тучами.

По этой дороге можно съехать только вниз.

Ехал более суток. Замерз.

Потом дома плотно поужинал. И лег спать. Засыпая, чувствовал, что от огромной русской печи веет угаром.

Во сне приснилась деревушка Верхний Кебеж, откуда он писал Герцену. Его выслали туда из Шушенской волости в далеком 1864 году.

И так же, как и в этой хате, он спал на деревянной лавке. Только изба в Верхнем Кебеже не была выморожена, и тысячи тараканов ползали по лицу, груди, щекотали в носу, уничтожали продукты, съели сапоги, полушубок.

Потом уже ничего не снилось.

Всю вторую неделю декабря 1866 года в Енисейской губернии царствовала пурга. Пустовал Ачинский тракт, съежились деревушки и села. Снег заносил дома, где-то в лесу замерзали охотники.

Доктор Вицын поневоле наслаждался отдыхом. Не так-то часто он выпадает на долю окружного врача, единственного на губернию, если не считать нескольких ссыльных лекарей.

Метель утихла, но еще долго будут расчищать дороги, выгоняя на работы целые деревни.

Только к Новому году возобновилось движение по Ачинскому тракту.

И первым, кто приехал в Енисейск, был бельский волостной начальник.

Он радостно сообщил енисейским властям, что 7 декабря 1866 года внезапно скончался ссыльнопоселенец Буташевич-Петрашевский. Труп находится в «холоднике» в ожидании доктора, который должен произвести вскрытие.

7 декабря. Доктор Вицын вспоминает, как Петрашевский, грустный, стоял над листком календаря — это было 5 декабря. Значит, буквально накануне внезапной смерти.

Но прошел еще месяц, пока доктор добрался до села Вельского.

Трудно вскрывать труп друга, трудно установить и причину его смерти через два месяца после ее наступления.

Квартирная хозяйка, видимо уже в который раз, заученно рассказывает, как приехал Михайло Васильевич веселый из города, плотно поужинал, да и спать.

А наутро, сердешный, уже и закоченел.

Доктор Вицын слышал и другие версии. Особенно упорно бедные крестьяне утверждали, что Михаилу в городе начальство ядами извело.

Но Петрашевский умер от повреждения клапанов сердца, сопровождавшегося при этом апоплексией мозга. Мозга, который своим объемом поразил доктора. По словам Вицына, вес его был «несравненно более 5 фунтов».

12 февраля 1867 года за кладбищенской оградой появился одинокий холм. Никто не украсил его венками, никто не поставил креста, ведь покойник ушел из жизни без церковного покаяния. И никто не провожал в последний путь Петрашевского.

Молчал и церковный колокол.

Но за тридевять земель, в Лондоне, «Колокол» известил о смерти бойца-социалиста, который не сгибал спины, не изменял убеждениям. «Да сохранит потомство память человека, погибшего ради русской свободы, жертвой правительственных гонений…»