— Слышно? — громко и нагло спросил Эди в микрофон. Руки у него дрожали, во рту пересохло, но он знал, что еще чуть-чуть — и страх пройдет совсем. Как только он начнет читать.

— Слышно! Слышно! — заорали из толпы.

— «Наташу», «Наташу» читай! — вдруг раздался из толпы истошный крик. И еще несколько голосов из разных концов толпы подхватило: — Давай «Наташу»! — Очевидно, ребята слышали, как он не раз читал «Наташу» на пляже.

«Наташу» Эди написал после Пасхи у Витьки Немченко. Вообще-то Эди не собирался читать «Наташу» и конферансье ее не показывал. Но теперь, стоя лицом к лицу с тысячами людей, он подумал: а почему бы и не «Наташу»? Слушателям она всегда нравится. Он только не будет читать последнюю строфу, там про шпану, а так — что, конферансье и дружинники его с эстрады, что ли, стянут? Улыбнувшись, Эди почти спрашивает в микрофон, дружелюбно, но властно, первые строки стихотворения.

Толпа заткнулась и слушает его. Эди видит, что даже дальние ряды заткнулись. Все слушают, не то что при чтении боксера. Только трамвай прошумел да перетопыванье многих тысяч ног слышно, а так все, бляди, слушают, думает Эди восхищенно. Он знает, что больше трех стихотворений они не выдержат, начнут дергаться, но «Наташу» он им выдаст по первому классу, при всеобщем молчании, как государственный гимн. И он четко и сильно продолжает:

Когда Эди выпаливает им все двенадцать строф и заканчивает той же самой первой строфой-рефреном, только две последние строчки другие:

вся площадь разражается аплодисментами, ревом, и Эди понимает, что, что бы ни произошло, какие бы после него ни читались стихи — первый приз ему достанется. Поэтому он читает еще два стихотворения и, несмотря на возгласы «Браво!» и «Еще!», «Еще!», уходит от микрофона.

— Молодец! — говорит ему конферансье, почему-то переходя на «ты». — Молодец! Я уверен, что жюри даст тебе первый приз. Ты что, в театральную студию когда-нибудь ходил? — спрашивает он. — Держался великолепно! И стихи прекрасные, — говорит конферансье, даже не упоминая, что Эди не показал ему «Наташу» до выступления. Победителей не судят. А ведь легко могло оказаться, что «Наташа» — акростих и, прочитав первые или последние буквы в строке, можно обнаружить какую-нибудь гадость, смеясь, думает Эди. Например, «Хуй вам всем на рыло!»

— Ну, чувак, поздравляю! — орет радостный Кадик, тряся Эди за плечи. — Видишь, как все прекрасно выходит, если ты слушаешь старика Кадика? Сегодня лучшие девочки здесь будут наши! — вопит Кадик восторженно. — Подходи к любой и бери! Конечно, если Светка не придет к «Победе», — поправляется Кадик.

Слова приятеля возвращают Эди к действительности и отвлекают его от самого большого в его пятнадцатилетней жизни социального триумфа. Его включившаяся сама собой интуиция сообщает ему какое-то беспокойство. Если бы он чувствовал беспокойство до выступления, он отнес бы беспокойство за счет того, что он боится, но сейчас он начинает думать, что со Светкой случилось что-то неладное. «Может быть, поезд сошел с рельсов? — думает он с ужасом, но тотчас отгоняет от себя эту мысль. — Фу, глупость какая, часто ли поезда сходят с рельсов? С таким же успехом кирпич может свалиться Светке на голову. Глупость».

В последующие полчаса Эди-бэби пожимает по меньшей мере сотню рук и получает столько одобрительных хлопков в плечо, что плечо у него болит. Вместе с Кадиком он бродит в толпе по площади, здоровается со знакомыми, время от времени кто-нибудь из приятелей дает ему и Кадику выпить, вынимая из-под полы пальто бутыль неизменного биомицина или «портвеша» — портвейна. Результат поэтического состязания объявят после танцевального перерыва, жюри, состоящее из каких-то вовсе никому не известных активистов и деятелей культуры, ушло совещаться внутрь кинотеатра, но все ребята уверены, что Эди получит первый приз.

— Первое место тебе, чувак, обеспечено, — говорит Кадик. — Можешь быть спокоен. Я внимательно слушал всех других поэтов, они не тянут, — говорит Кадик. — Твое только счастье, чувак, что среди поэтов не было женщины или национального меньшинства, чукчи или эвенка, потому что жюри бы присудило первую премию женщине или нацменьшинству, даже если бы стихи были полная хуйня. Такая у них сейчас политика на всех народных гуляньях. Дают им премии для поощрения, — говорит Кадик. — Чтобы развивались.

— Да, — хмыкает стоящий с ними скептический Витька Головашов. — Какой, интересно, приз-то? Хуйню небось какую-нибудь дадут. Книгу, наверное.

— Давали бы деньги, — говорит Эди. — Даже пусть немного.

— Я однажды выстрелял в тире плюшевого медведя, — говорит Кадик, — по движущимся мишеням. Я медведя одной чувишке подарил, она за медведя со мной потом поборалась, — говорит Кадик.

Наверняка врет Кадик, думает Эди. Ему он этого случая не рассказывал. Впрочем, он сейчас врет не для Эди, а для Витьки, посему это простительно.

Чьи-то руки внезапно закрывают Эди глаза. Эди пытается стряхнуть руки, но руки сильные. После небольшой возни он все-таки захватывает противника за ногу и выворачивает перед собой на асфальт.

— О, еб твою мать! — говорит противник. Он чуть шепелявит. Перед Эди с асфальта вскакивает улыбающийся Аркашка Епкин. — На хуя на асфальт-то? — спрашивает он, впрочем, без обиды. — Чувствуется, борцы собрались, швыряются…

Борцы — это Эди-бэби и Витька Головашов. Витька, правда, борец опытный, у него третий разряд, Эди же еще считается начинающим, но все равно «борцы собрались».

— А хуля же вы, боксеры, руки свои выставляете? — отвечает за Эди Витька.

Аркашка становится в боксерскую стойку, а Витька в борцовскую. Некоторое время они прыгают друг против друга, очистив для себя круг в толпе. Публика поощряет их возгласами: «А ну, ребята, кто кого!», «Покажите класс!» — но Витька и Аркашка и не собираются сцепиться. Попрыгав, «пофраерившись», как говорят салтовские, они шумно хлопают ладонью о ладонь — здороваются.

— Привет, боксер хуев! — провозглашает Витька.

— Привет, ебаный борец! — отвечает Аркашка. Они друг друга уважают. Витька считается перспективным борцом, а Аркашка очень хороший боксер. Очень. Хотя и недавно начал.

Епкиных три брата. Два уже боксеры. Третий еще маленький совсем, но тоже уже машет кулаками. Их мать русская, а отец — «чучмек», как говорят на Салтовке, — какой-то азиат, не то узбек, не то казах. Во всяком случае, у всех Епкиных восточные плоские рожи, узкие хитрые глаза монгольских ханов, мускулистые желтокожие тела и очень хороший для боксеров темперамент. У Эди-бэби тоже желтая кожа, но не такая, конечно, желтая, как у Аркашки Епкина, у Аркашки и рожа желтая, а у Эди лицо и кисти рук намного белее остального тела.

— Молодец, Эд, хуй тебе на обед! — орет Аркашка, он, бывает, приходит на лавочки под липами по праву спортсмена и потому знает дурацкую присказку. На Аркашку Эди не обижается, Аркашка только дразнит Эди, но, когда нужно, он всегда выступает на его стороне и спокойно поддержит Эди в драке, хотя ему, как боксеру, драться на улице запрещено, могут дисквалифицировать.

В этот момент к микрофону выходит какой-то лысый чмур — конферансье назвал его харьковским писателем Борисом Котляровым, если Эди не ошибается.

— Котляров? — спрашивает он у ребят.