— С тетушкой Фанни? Ты ее не упустишь, даже если захочешь, особенно когда она узнает, что твоим дедом был Хорас Шинн. Праздник начинается с ее дома — ведь тетушка Фанни старейший житель деревни, не считая тех, кто обитает на кладбище. Впрочем, она не слишком отличается от других местных старух. Все они соль здешней земли. Они живут куда дольше наших мужчин и кажутся незыблемыми, как камни в их оградах.

— Она живет одна?

— Совсем одна. Ведет хозяйство, шьет, готовит, маринует огурцы… Эти старухи как муравьи — их рутинная работа практически инстинктивна.

— А кто же занимается ее финансовыми делами?

— Тоже она, — усмехнулся судья. — На прошлой неделе тетушка-Фанни продала картину за пятнадцать тысяч долларов. «Я просто изображаю то, что вижу, — говорит она. — А если люди настолько глупы и хотят платить бешеные деньги за то, что могли бы получить даром, используя глаза, которые дал им Господь, то я не буду им отказывать». Феррис Эдамс заботится о ее контрактах, но он первый скажет тебе, что в них нет ни слова, которого она бы не знала наизусть. Тетушка Фанни заработала целое состояние только на рождественских открытках, обоях и рисунках для тканей. А если какой-нибудь городской покупатель пытается ее облапошить, она сажает его за стол, угощает собственноручно приготовленными яблочным пудингом и сливками — у нее есть джерсийская корова, которую она сама доит дважды в день, а большую часть молока отдает школе, — и он сам не знает, как соглашается на все ее условия.

— Что же она делает с таким количеством денег?

— Часть инвестирует, остальное откладывает. Если бы не тетушка Фанни, Сэмюэлу Ширу уже давно пришлось бы подыскивать другую церковь. Его единственный доход — пожертвования тетушки Фанни и заработок Элизабет, его жены, в нашей школе, где та преподает. Она также покрывает наш деревенский дефицит. Раньше это было моей обязанностью, — со вздохом добавил судья, — но теперь мои доходы уже не те, что прежде… И все это за счет ее возни с кистями. — Он покачал головой. — Не понимаю. Большинство ее картин кажется мне детской мазней.

— Художественные критики вам бы возразили. — Джонни не сводил глаз с дома Фанни Эдамс. — Мне кажется, Шинн-Корнерс должна ею гордиться.

— Еще бы! Только эта старуха мешает нашему самоуважению рассыпаться в пух и прах.

Судья поднялся с качалки, смахнул пыль с серого костюма из гладкой блестящей ткани и поправил панаму. Он с усмешкой объяснил, что нарядился по случаю Дня независимости, чего от него ждут. Но Джонни понимал, что старик радуется возможности 4 июля[6] произнести речь, что он делал ежегодно последние тридцать лет.

— Времени еще много, — сказал судья, вытащив большие золотые часы из черного шелкового кармашка. — Праздник начинается в полдень, после доения… Вижу, Питер Берри открывает лавку. После вчерашней рыбы, Джонни, тебя так разморило, что ты даже не имел шанса рассмотреть как следует Шинн-Корнерс. Давай-ка растрясем немного завтрак Милли.

Отрезок тридцатипятимильной шоссейной дороги из Кадбери в Комфорт, проходящий через Шинн-Корнерс, именовался Шинн-роуд. В центре деревни его пересекала Фор-Корнерс-роуд.[7] Вокруг этого перекрестка все, что осталось от Шинн-Корнерс, было втиснуто в четыре сегмента, наподобие четвертей пирога.

На каждом из четырех углов перекрестка стоял врытый в землю гранитный указатель. Край четверти пирога, где размещался дом судьи, занятый деревенской лужайкой, был отмечен указателем с высеченной на нем надписью «ЗАПАДНЫЙ УГОЛ», буквы которой стерлись почти полностью.

За исключением лужайки, являющейся общественной собственностью, вся западная четверть принадлежала судье. На ней стоял его особняк, построенный в 1761 году, — крыльцо с увитыми плющом колоннами, как судья сказал Джонни, было добавлено после Войны за независимость, когда колонны вошли в моду, — а позади дома находилось еще более древнее сооружение, ныне служившее гаражом. Раньше в нем был каретный сарай, а совсем давно, по словам судьи, жилище для рабов, чьим хозяевам принадлежал дом в колониальном стиле, на месте которого воздвигли теперешний особняк.

— Рабство не прижилось в Новой Англии не столько по моральным, сколько по климатическим причинам, — объяснил судья. — Наши зимы убивали слишком много дорогостоящих негров. А индейское рабство никогда не имело успеха.

Семьсот акров земельного участка судьи не возделывались при жизни двух поколений. Деревья теснились в нескольких ярдах от гаража, а сад вокруг дома представлял собой джунгли в миниатюре. Стены особняка посерели и казались покрытыми чешуей, как и у большинства деревенских зданий.

— Где дом моего деда? — осведомился Джонни, когда они шли по дуге потрескавшегося асфальта перед участком судьи. — Не спрашивайте меня почему, но я бы хотел взглянуть на него.

— Его разрушили, еще когда я был молод, — ответил судья. — Он находился на Фор-Корнерс-роуд рядом с фермой Избела.

Они шагнули на деревенскую лужайку. Здесь трава была зеленой, флагшток покрыт свежей краской, развевающийся на нем флаг казался новым, а пушка и монумент Эйсахела Шинна на трехступенчатом гранитном пьедестале были чисто вымыты и увешаны флажками.

— Здесь я произношу мои проповеди, — сказал судья, поставив ногу на вторую ступеньку пьедестала. — Старый Эйсахел Шинн возглавил экспедицию на север в 1654 году, убил четыре сотни индейцев и на этом месте прочитал молитву за их бессмертные души… Доброе утро, Кэлвин.

Человек, с которым поздоровался судья, волочил через перекресток ржавую газонокосилку. При виде его Джонни вспомнил о трупе, о который однажды едва не споткнулся на рисовом поле Северной Кореи. Высокий и тощий мужчина был одет во все коричневое, а поля его коричневой шляпы уныло опускались на такого же цвета уши. Даже длинные зубы были коричневатыми.

Подойдя к ним, мужчина притронулся к полям шляпы, перебросил газонокосилку через указатель в западном углу и начал щелкать ею по траве лужайки.

Судья направился к нему. Джонни потащился следом.

— Кэлвин, я хочу познакомить тебя с моим дальним родственником. Джонни Шинн — Кэлвин Уотерс.

Остановив косилку, Кэлвин Уотерс повернулся и впервые посмотрел на Джонни.

— Привет, — буркнул он, и косилка защелкала снова.

— Брр! — содрогнулся Джонни.

— Так у нас принято. — Судья взял Джонни за руку и увел его на дорогу. — Кэлвин — хранитель деревенского имущества, уборщик школы, ратуши и церкви, а также официальный могильщик. Он живет на полпути вверх на холм, за домом тетушки Фанни. Дом Уотерса — один из старейших в округе — построен в 1721 году. А уборная во дворе — настоящая музейная редкость.

— Как и сам Кэлвин, — промолвил Джонни.

— Он совсем одинок, а кроме старого дома и одежды, которая сейчас на нем, у него ничего нет — ни машины, ни даже телеги. Можно сказать, настоящий бедняк.

— А он когда-нибудь улыбается? — спросил Джонни. — Вряд ли я видел лица со столь явным отсутствием выражения за пределами военных кладбищ.

— Очевидно, Кэлвин не находит поводов для улыбок, — сказал судья. — Здешняя ребятня прозвала его Весельчак Уотерс. В детстве он упал с фермерского фургона и с тех пор так и не пришел в норму.

Они пересекли Шинн-роуд к южному углу. Судья объяснил, что Берни Хэкетт, которому принадлежал угловой дом, был не только местным констеблем, но и брандмейстером, секретарем деревенской корпорации, сборщиком налогов, членом школьного совета, страховым агентом и еще бог знает кем.

— Берни приходится вертеться, — продолжал судья. — Его жена Элла умерла, рожая их младшего ребенка. Мать Берни, Селина Хэкетт, ведет хозяйство, но она уже старая и глухая, поэтому трое детей растут сами по себе… Привет, Джоэл!

Крепкий мальчуган в джинсах, идущий вразвалку по Шинн-роуд к дому Хэкеттов, обернулся и с любопытством посмотрел на Джонни.