— Нет-нет, сказанное вами имеет смысл, — возразил он. И, помолчав, добавил: — Но если меня отключить…

— О, не беспокойтесь! — воскликнула девушка. — Я сейчас уйду! Какая я дура, что обрушилась на вас со своими обличениями. Этакая юная ханжа, возомнившая, что якобы тоже причастна к высокому искусству! Нильс Бек, видите ли, оказался не таким, каким я себе его представляла!

— Вы не поняли. Я прошу вас меня отключить. Совсем отключить.

Она взглянула на него испуганно:

— Что вы сказали.?

— Отключите меня навсегда. Мне хочется умереть. Вы единственная, кто меня понял. Все, что вы говорили, — это правда, истинная правда. Попробуйте представить себя на моем месте. Я ни живой и ни мертвый, я просто инструмент, который, к сожалению, не утратил способности мыслить, помнит прошлое и невероятно устал. Мое искусство умерло вместе со мной. Мне уже давно все безразлично, даже музыка, которую я играю… играю с точностью автомата. Вы совершенно правы: я лишь притворяюсь, что служу искусству.

— Но я не могу…

— Вы-то как раз и можете. Пойдемте на сцену, вы мне что-нибудь сыграете.

— Сыграть вам?

Он подал ей руку, она протянула ему свою, но тотчас ее отдернула.

— Да-да, сыграйте, — сказал он спокойно. — Я не хочу, чтобы меня отключил совершенно мне чужой человек. Для меня это очень важно… важно услышать, как вы играете.

Он с видимым трудом поднялся на ноги. Лисбет, Доротея, Шарон — все они мертвы. Он пережил их, вернее, не он, а его мощи. Древние кости, высушенная плоть. Запах изо рта как у мумии. Бесцветная кровь. Голос, не способный ни плакать, ни смеяться. Просто звук. Просто звук.

Он вышел на сцену, она послушно последовала за ним, туда, где все еще стояла консоль ультрачембало. Он вытащил из кармана перчатки.

— Они вам великоваты, я это учту. Но и вы тоже постарайтесь.

Она натянула перчатки, тщательно разгладила на них каждую морщинку. Села напротив консоли. Он заметил в ее глазах страх, смешанный с восторгом.

Ее пальцы воспарили над клавишами и, как хищные птицы, устремились вниз!

Боже, Девятая Тимиджиена!

Едва прозвучали начальные аккорды, девушка преобразилась. В ее лице уже не было страха. Он всегда исполнял Девятую в более сдержанной манере, а ее, конечно, следовало играть иначе. Так, как играет сейчас эта незнакомка. Она пропустила музыку через свою душу. Потрясающая интерпретация. Некоторые неточности вполне объяснимы и извинительны: не тот размер перчаток, к тому же она не готовилась… И все же она играет прекрасно. Весь зал заполнен звуком.

Бек уже не был способен слушать ее критически, он сам стал частью музыки. Его пальцы трепетали, мышцы напрягались, ноги нажимали невидимые педали. Она была как бы его медиумом. Играла все уверенней и уже ничего не боялась, легко брала самые сложные аккорды, самые высокие ноты. Конечно, ей еще недоставало мастерства, и тем не менее он понимал, что эта девушка великий музыкант. Она играла сильнее, чище, чем он. Ультрачембало под ее пальцами пел, она использовала все его возможности. Бек слушал ее, забыв обо всем на свете. Ему хотелось плакать, хотя он и знал, что его слезные железы атрофированы. Он давно уже забыл, что, слушая музыку, можно испытывать такую сладкую муку. Никакое другое исполнение Девятой не смог бы он слушать так долго. Семьсот четыре раза он воскресал, но для чего? Для своих бессмысленных механических экзерсисов. И вдруг — такое. Это можно было бы назвать вторым рождением. Впрочем, так всегда и бывает, когда музыка и ее исполнитель сливаются воедино. Увы, для него это уже в прошлом. С закрытыми глазами Бек — ее руками, всем ее телом — доиграл первую часть до конца.

И вот настала тишина, и он почувствовал ту блаженную опустошенность, которую всегда испытывал при жизни после действительно удачного исполнения.

— Прекрасно, — произнес он срывающимся от волнения голосом. Прекрасно. — Он весь еще дрожал и почему-то не смел аплодировать.

Он взял ее за руку, и на этот раз она не сопротивлялась. Ощущая в своей руке ее холодные пальцы, Бек потянул девушку за собой обратно в костюмерную. Там он лег на диван и объяснил ей, что нужно сделать, чтобы отключить его без боли. Потом он закрыл глаза.

— Вы хотите, чтобы я это сделала… прямо сейчас?

— Да, как можно скорее. И, пожалуйста, не нервничайте.

— Мне страшно. Это похоже на убийство.

— Я уже давно мертвец. Правда, недостаточно мертвый мертвец, хотя во мне и не осталось ничего живого. Вспомните, что вы чувствовали во время моего выступления. Разве может так играть живой человек?

— Все-таки я боюсь.

— Я заслужил покой. — Он открыл глаза и улыбнулся. — Все в порядке. Мне очень понравилось, как вы играете, — и когда она подошла к нему, добавил: — Спасибо вам.

И снова закрыл глаза. И тогда она его отключила. Она сделала все так, как он ей сказал, и вышла из костюмерной. Она покинула здание Музыкального центра и шла по стеклянной площадке, оплакивая смерть бедного Нильса Бека. Потом она вдруг поняла, что хочет немедленно увидеть Ирасека. Да, она должна ему сказать, что он во многом прав. Не во всем, но во многом.

Она все дальше уходила от Музыкального центра, и позади нее царило великое умиротворенное молчание. Девятая соната Тимиджиена нашла свое завершение на высотах подлинного величия и скорби.

И пусть небо было затянуто тучами, и моросил дождь, и клубился туман. Рода знала — тучи рассеются, а Звезды и Музыка вечны.

Как паршиво сознавать, что невозможно узнать заранее, какие слова высекут на твоем надгробии. Когда я сел писать об Арлекине и Тиктакщике, то на самом деле сел писать апологию своему ужасному неумению ощущать время. Подобные слова могут показаться тривиальным началом, когда речь идет о рассказе, который был перепечатан сотни раз, еще раз тридцать или сорок воплощен на сцене или в кино, и принес мне первые «Хьюго» и «Небьюлу». Рассказ, ныне столь широко известный, что вошел в десятку наиболее часто переиздававшихся на английском языке. А он теперь переведен и на русский!

Но вещи, наиболее близкие к природе человека, часто пополняют сокровищницу литературы способами, которые невозможно объяснить. (Дэвид Томсон сказал: «Когда нами движут самые глубинные мотивы, способность объяснять покидает нас».) Когда человек вечно на пару дней опережает или опаздывает даже на самые важные встречи, а потом страдает от оскорблений тех, кто всегда приходит минута в минуту, это становится важным фактором в жизни, если стараешься вести ее, уважая правила социальной вежливости. И подобные столь тривиальные на первый взгляд особенности характера содержат в себе гораздо больше страсти, чем ленивые трюки с сюжетами или характерами, подпитывающие забавные пустячки, которые мы пишем, потому что они интригуют нас как сюжетная возможность.

Этот рассказ печатался во многих хрестоматиях для колледжей, и за долгие годы я уже потерял счет студентам, говорившим мне, что «Покайся, Арлекин!» впервые дал им почувствовать, что такое гражданское неповиновение, и что он приоткрыл (и более чем приоткрыл) для них дверь к социальной ответственности. А это стоит больше любых и всяческих наград.

Всегда кто-нибудь да спросит: о чем это все? Для тех, кому надо объяснять и разжевывать, кто хочет непременно знать «к чему это», следующее: