Массовое окружение происходило только в те дни, когда меня навещали высокопоставленные западные гости — члены парламентов, американские сенаторы, корреспонденты ведущих западных телевизионных агентств. Тогда двор и прилегающие к нашему дворы были забиты и посольскими и гебистскими машинами, но всё было мирно, тихо и даже как-то полюбовно. Конечно, было противно всё это видеть, но не страшно нисколько.

Почти десять лет мы боролись за то, чтобы нас не раздавили, не растоптали, не сломили. Не скрою, в тяжелые минуты разные горькие мысли лезли в голову, а восьмилетнее положение безработного сильно способствовало тому, чтобы не переоценивать положительные моменты, они иногда появлялись в нашей в общем-то безрадостной, жизни. Остался один путь зарабатывать на хлеб и кормить детей: мы с женой стали ремонтировать квартиры — белить потолки, клеить обои, красить двери и окна.

[Однажды нас по-дружески попросили отремонтировать их квартиру писатель Георгий Николаевич Владимов и его жена Наталья Евгеньевна Кузнецова. В то время Владимов стал, наверное, самым известным литератором-диссидентом, он не скрывал, что согласился координировать работу журнала «Посев», который рассматривался советскими властями как одно из самых зловредных антисоветских изданий на Западе. Поэтому Георгия Николаевича нередко интервьюировали западные корреспонденты, его высказывания часто звучали по западным «голосам», вещавшим на русском языке. Владимов взял на себя также руководство российским отделением международной правозащитной организации «Эмнисти Интернейшнл», которая ставила своей целью защиту политзаключенных. Замечательный писатель был хорошо известен в стране и до этого, он работал одно время у Твардовского в «Новом мире», отвечая за переписку с читателями. Его книги были переведены и за рубежом, а в начале 80-х годов он приобрел в СССР и на Западе огромную популярность благодаря «радиовещанию». Слава эта была своеобразной, он даже стал популярен у тех, кто жил с ним в доме. Так, одна из соседок, простая женщина, однажды обратилась во дворе к писателю с просьбой защитить ее от несправедливых нападок начальства:

— Георгий Николаевич/ Передайте по «Голосу Америки» обо мне, а то ведь они не прекратят на меня наезжать. Я им сказала, что вам пожалуюсь, а уж вы их под орех разделаете. Только на вас и надежда!

Мы успели покрасить потолки и стены в трехкомнатной квартире Владимова на верхнем этаже и должны были продолжить ремонт, когда утром следующего дня позвонила теща Владимова, Елена Юльевна, и взволнованно сообщила, что у них идет обыск. Обыск квартиры Владимовых и квартиры тещи на первом этаже продолжался несколько часов. Сутра Наталью Евгеньевну увезли в Лефортово на допрос, причем главный чин из КГБ, проводивший обыск, припугнул Георгия Николаевича, что она оттуда вряд ли вернется. Конечно, эти часы, пока ее допрашивали, были самыми нервными. Но Наташа повела себя на допросе так умно и мужественно, что малютам Скуратовым не осталось ничего иного, как через семь часов отпустить ее домой.

Только вечером нам удалось проникнуть к Владимовым в разгромленную квартиру, туда же приехали Елена Георгиевна Боннэр, Юрий Аркадьевич Карабчиевский, Инна Львовна Лиснянская и Семен Израилевич Липкин, художник Боря Биргер. Как могли, все приехавшие старались успокоить Наташу, Елену Юльевну и Георгия Николаевича, хотя случившееся ясно показывало, что вокруг них плетут зловещие планы руководители КГБ на самом высоком уровне.

Обыск у Владимова мог больно ударить и по мне. Несколькими месяцами раньше я начал передавать Георгию Николаевичу для критики главы из рукописи своей книги «Власть и наука», которые он, не торопясь, читал. В момент обыска у него было несколько глав из этой книги, в которой я повествовал о разгуле партийного диктата в советской науке, и в их числе самая жесткая по тону 6-я глава, где я писал о роли Ленина в развязывании террора в стране. Посягнуть в те годы на Ильича, да еще в столь вызывающе открытой форме, означало бросить вызов коммунистической системе, которая таких вольностей не прощала. Но Георгий Николаевич меня спас.

Переданные ему главы я печатал на старой бумаге — плотной и пожелтевшей, так как новую бумагу в стране было достать трудно. За много лет до этого в один из моих приездов в город Горький, когда я навещал маму, я наткнулся на завалы старых пачек когда-то хорошей бумаги, распродававшейся по дешевке, загрузил ими рюкзак и приволок в Москву. Теперь эта старая бумага очень пригодилась.

Главы лежали у Георгия Николаевича на самом видном месте, и, разумеется, один из гебистов сразу на них наткнулся и начал листать.

— А это что за антисоветчина? — спросил он.

— Это главы из «Управляемой науки» Марка Поповского, — не моргнув глазом, ответил Владимов.

Оргйнам было, конечно, хорошо известно, что в последние годы перед выездом из СССР писатель М. Л. Поповский дневал и ночевал у Владимова и Сахарова. К тому времени «Управляемая наука» уже вышла на Западе и по-русски и по-английски, поэтому прицепиться ни к автору, ни к Владимову было теперь не за что. Гебист отложил эту пачку машинописных страниц в сторону, более не интересуясь содержанием.

На следующее утро мы с женой решили продолжить ремонт, развели краску и начали докрашивать стены, но я увидел, что Георгию Николаевичу совсем не по себе. Он предложил пойти прогуляться, и мы бродили часа два по скверам вокруг их Малой Филевской улицы, неторопливо обсуждая случившееся и строя планы на будущее. Он рассказал мне, что во время обыска гебистский начальник открыто пугал его скорым и неминуемым арестом, вообще вел себя вызывающе нахально и развязно. Сомнений в том, что это не случайная выходка, не было никаких. Георгий Николаевич был сильно оскорблен этим напором КГБ, так как считал себя до корней волос преданным Родине и полезным ей. Ни о какой эмиграции он до этого не думал, но жизнь поворачивалась именно этой стороной. Теперь стало ясно, что они с семьей оказались на распутье дорог, одна из которых вела в тюрьму, а другая вела в изгнание. Для нормальной жизни в своей стране условий не оставалось.

Мы говорили о том, что можно делать писателю в изгнании, я советовал ему начать читать курс лекций о русской литературе в любом из западных университетов, вспоминал рассказ одного из американских профессоров-русистов о том, как много лет назад в их группе появился новый профессор, приехавший из России. Вместо привычных со стороны таких приглашенных на время профессоров рассказов о внутрилитературной кухне советских писателей и воспоминаний об обидах, нанесенных властями, новый профессор подошел к доске, написал на ней название лекции «Поэтика допушкинского времени» и начал читать строго и систематично лекцию о поэтических стилях того времени. Темой следующей лекции стала поэзия Пушкина, потом Лермонтова и других.

— Он заставил нас работать на износ. Мы должны были записывать за ним факты, понимать идеи, нас захватил многообразный мир российской поэзии. Ни одного лишнего слова на его лекциях не было. В короткий срок он стал нашим любимым профессором — знающим, строгим и открытым для дискуссий. Ему вскоре предложили постоянную (а не временную) должность профессора. А потом, спустя несколько лет, когда мы уже закончили университет, мы говорили при всяком удобном случае, вспоминая этого профессора, — мы учили русскую литературу у Нобелевского лауреата Иосифа Бродского.

Но Георгий Николаевич не был готов к преподавательской деятельности. Он стал мне объяснять, что всю жизнь ценил свое время и берег его для писательского труда и обдумывания будущих своих работ. Он поразил меня тогда одним рассуждением. Вряд ли сыщики из КГБ не знали, где он хранит заготовки своих будущих произведений, но почему-то не подходили к этому столу, заботливо закрытому нами во время ремонта газетами и клеенкой сверху. Всё остальное было перетряхнуто, проверено, разорено, а этот стол с рукописями в ящиках сыщики обходили стороной.