Певуче пропел сбоку рожок. Лязгнули буферами и снова замерли рыжевато-красные вагоны, испещренные вкривь и вкось надписями. Столетней давностью веяло от перрона, вокзального здания, вытянутой лапы семафора. Товарняк наконец сдвинулся с теста, замелькали, убыстряясь, вагоны. Поезд уходил все дальше, дальше, еще виден дым из трубы паровоза, еще можно наблюдать, как покачивается хвостовой вагон с красным флажком на тормозной площадке, но мгновение — и уже ничего не видно, только крыши домов и телеграфные столбы, только голубое небо и бледные, расползающиеся дымки в нем.

Когда Володя вошел во двор, компания во главе с Серегой Щегловым восседала на лавочке. Алексей крикнул:

— А, Паганини явился!

Щеглов по обыкновению пощипывал струны гитары и рассказывал о финской войне: какие были лютые морозы, как прорывали линию Маннергейма.

— Линия эта самая из чего состояла? Из дотов, долговременных огневых точек. А в дотах — финские солдаты. Попробуй выкури их оттуда. Ни за что не выкуришь. Бомбы и снаряды не помогали… Спасали положение саперы.

Кукин, склонившись — рубашка туго обтягивала спину, — внимательно слушал, вздыхал. Вздыхали и женщины — Клавдия и Анна.

Никто не спросил Володю, где он пропадал. Щеглов теперь рассказывал про финские хутора, уверяя, что жить там — тоска зеленая: лес кругом, камни, ни одной живой души, кроме зверья да птиц, до ближайшего хутора километров шесть-семь.

— Меня вот так озолоти, — Щеглов чиркнул себя по горлу ребром ладони, — ни в жизнь не соглашусь, чтобы там прозябать. Зимой снегом занесет, не доберешься… Ну как в норе — нет, нет, это не для нас, дорогие товарищи…

Кукин, давясь от табачного дыма, вспомнил про Халхин-Гол, про японское харакири. Кто-то из женщин спросил, что такое «харакири». Кукин начал объяснять, но внезапно оборвал рассказ, махнул рукой, давая понять, что дурость все это, пережитки.

Сумерки во дворе сгустились. Громыхнула за воротами машина. Хлопнуло затворяемое где-то окно.

— Хороша погодка стоит, — заулыбался Кукин. — Теплынь.

— Урожай будет богатый, — заметил Щеглов.

— Огород бы полить надо, — вздохнула Клавдия.

— Ну, вспомнила на ночь глядя, — отозвался лениво Кукин. — Где ты раньше была?

— Там же, где и ты, — отрубила Клавдия.

Вышла из дома мать. Увидев Володю, позвала. Есть письмо. Еще днем принесли. Там, на комоде лежит. Володя бросился в комнату. Конверт лежал на комоде. Взглянул на почерк: письмо было от Ольги.

— Какая муха его укусила? — раздался голос Алексея. — Помчался как угорелый.

— Почем я знаю, — ответила мать Володи. — У него свои дела.

Июнь был отчаянно жарким. Дожди шли редко. Берега Котороски с утра до вечера усыпали людские тела — вода будто парное молоко. А когда сгущались сумерки, в садах звучала музыка.

Вечерами нападала скука и тянуло из дому — в людскую толчею. Увидев на бульваре знакомого парня, Володя подолгу ходил с ним по набережной до стрелки и обратно к городскому театру в надежде, что произойдет чудо — он увидит любимые глаза.

Пришло еще одно письмо от Ольги. Две тетрадные странички в клеточку. Ольга снова писала о своем нечаянном отъезде, но это было не главное. Главное состояло в том, что она передала его «Песни без слов» некоему профессору Ухуцесси.

Откинувшись на спинку дивана, Володя напряженно думал. Профессор Ухуцесси. Какая странная фамилия! Видимо, это один из тех музыковедов, которые решают судьбы будущих композиторов. «Если попадешь к Ухуцесси, считай, твоя судьба в надежных руках», — писала Ольга. «В надежных руках… Уж скорей бы! — думал Володя. — Игорь Игоревич — отличный педагог, но он ведет всего лишь скрипичный класс. Самодеятельных композиторов он может поддержать, но этого мало…»

Вечером, улучив момент, когда мать была одна в комнате, Володя сказал ей:

— Знаешь, мама, мне нужно ехать в Москву.

Мать внимательно посмотрела на сына:

— Час от часу не легче. Зачем же, интересно?

— Надо.

Снова недоумевающий взгляд.

— Матери-то можно сказать? Или уж такие секреты?

— Я должен повидать одного профессора. Показать ему свои работы.

— По музыке, что ли?

— Да.

Наступило молчание, послышался тяжелый вздох.

— А остановишься где?

— Зачем мне? Вечером выеду, день в Москве, а к ночи снова на поезд. Никаких остановок.

— Когда собираешься?

— Послезавтра.

Мать стала собирать ужин. Нарезала хлеб, положила в тарелку вермишель, посыпала ее слегка сахарным песком. Володя сел за стол. Мать молча стала наблюдать за ним. Что у сына за дела? Учится здесь. Нет, надо ехать в Москву, чего-то ищет, куда-то рвется. Ей все это трудно понять — у нее за плечами другая жизнь.

На другой день Володя был в училище у Игоря Игоревича. Урок прошел быстро: «Сыграй-ка этот пассаж… Так, ладно… Теперь этот. Стаккато поотчетливее, с задором, а пианиссимо подай, как последнее дыхание…»

— Будем считать, что к экзамену за курс ты готов. Каждый день обязательно гаммы, этюды. Через неделю я послушаю тебя еще раз.

Володя стал убирать скрипку в футляр. Про поездку в Москву — ни слова. Зачем? Еще не известно, чем все кончится. Может, профессор Ухуцесси отругает его как следует, чтобы зря не отнимал у людей время…

На вокзал Володю никто не провожал. Собрался было Алексей, но Володя отговорил: не надо, ни к чему. Мать только повздыхала — ни разу еще не расставалась с сыном даже на сутки.

— Смотри там, поосторожнее.

— Да что я — маленький?

— Ты лучше слушай, что мама говорит, да помалкивай, — вступил в разговор Алексей.

Отъезд брата в Москву для него тоже был полной неожиданностью. Но в противоположность матери Алексей поддерживал Володю. Уж если связался с таким тонким делом, как музыка, так почему бы не побывать там, где ее, эту музыку, налаживают. Алексей был практичным человеком.

Сердце, однако, у Володи екало, когда шел с чемоданчиком в руке на вокзал. Все же не обычная поездка — не Москву посмотреть, а себя показать. В чемодане — «Песни без слов». Это все его богатство. Хватит ли этого богатства, чтобы вступить в новую жизнь?..

Три огромных вокзала рядом. С разных концов прибывают поезда, а сходятся в одном месте, на огромной площади. Соедини мысленно вокзальные крыши прямой линией, получится треугольник, внутри которого снуют трамваи, троллейбусы, грузовые и легковые машины, ходят люди, а под землей мчатся поезда метро. Это ли не фантастика!

Причесав волосы, Володя вытер платком лицо. Пиджак тесноват — потому и жарко. Правда, жарко не только от пиджака, но и от людской суеты, от гудения сигнальных рожков автомобилей, рядами мчавшихся в ту и другую стороны. Вот она, столица, тут поглядывай, не зевай, а то мигом попадешь под колеса. Мать правильно наставляла: «Будь поосторожнее…»

Володя постоял несколько минут на площади, осмотрелся и вслед за толпой спустился в метро. В вагоне с мягкими сиденьями не успел и глазом моргнуть, как замелькали станции: одна, другая, третья… Прохлада подземного зала немного освежила Володю. Экое сооружение, тут по вечерам можно концерты устраивать, своды красиво расписаны, люстры сияют празднично. А люди бегут, торопятся, обгоняют друг друга — им не до того, чтобы рассматривать расписанные узорами и разными сюжетами своды. Володю раза два толкнули: чего, мол, зеваешь, деревенщина, проходи скорей… Увидел сбоку лавочку, присел. Прошла женщина в белом халате. Через плечо ремень, на ремне голубой ящик с надписью крупными буквами: «Мороженое». Чтобы не сидеть без дела, купил порцию, ел, поглядывал по сторонам, завидуя деловитости молодых людей, проходивших мимо: все, небось, устроено у них, все определено — шагают решительно.

Часы над входом в туннель показывали около девяти. Движущаяся лестница подняла Володю вместе с толпой наверх. Знаменитая улица Горького — массивные здания, облицованные внизу мраморными плитами. «Как памятники», — подумал Володя. В газетах он раньше читал, что некоторые здания были передвинуты сюда с насиженных мест. Представил картину: по земле, словно по реке, движутся каменные громады; в окнах — лица людей, ребята кричат в восторге… Фантастика!