— Да говори ты толком, дура старая!

Клава уставилась на него, но вроде бы и не видела, словно перед ней сейчас сидел кто-то другой. Она начала говорить, и Вовчик только потом, спустя несколько минут, понял, к кому она обращается. К тому, первому мужу, который повесился в платяном шкафу.

— Это ты все затеял! Пилил меня и пилил, что детей нету… А вот не могу я рожать! Не сподобил Господь… Чего только не перепробовала, сам знаешь. И кто тебя надоумил мальчика усыновить? Взяли бы девочку, как я хотела. Такая ведь славненькая была, крохотная, с синими глазками и даже чуть на тебя похожа, помнишь? И заведующая детским домом советовала. А ты что? Нет, вот этого возьмем, шустрый очень, хоть и прихрамывает. Родинку у него меж плеч, царское пятно увидел. Дурак! Как был дураком, так и помер. А мне цыганка и говорит… Я с ней в бане мылась, и Герка с нами. «Э-э! — говорит, — не просто тебе с ним будет, не мальчиком он пахнет, а…» Выговорить страшно. У-у-ууу!.. Цыганка, зараза, знала, чуяла, они все наперед видят, как в зеркало. И что я тебя послушалась? Девочка такая крохотная была, глазастая, где-то она сейчас?

— Шлюхой, поди, стала, — прошептал Вовчик, но продолжал слушать. Даже стакан с водкой отставил, как конвоир — ружье.

— А-а-аа-оо-ооо!.. — в полный голос завыла Клава. — Кончилась жизнь, кончилась… Не ты умер, а я. Ты думал — повесишься и от расплаты уйдешь? Как бы не так, жди! Да и не повесился ты вовсе, а бродишь тут, рядом, следишь за мной и Геркой. Хочешь знать, что дальше будет. А я тебе скажу. Ты слушай, слушай!

— Да слушаю я, чего вцепилась! — заорал Вовчик, сбрасывая ее руки с плеч. Ему даже страшно сделалось, до того глаза ее горели безумным огнем. Просто полыхали, как конфорки на плите.

— Все подохнем, пока он не сгинет! Все! А тебя он первого убил. Голову твою в петлю сунул и затянул. Нынешней ночью видела. На чердаке. Нет… в шкафу. А на ногах повис и качался. Кхо-ха-ха-кха…

Она то ли закашлялась, то ли засмеялась, не поймешь. Одной рукой схватила занавеску, сорвав ее с карниза.

— Ну все! Сливай воду — уходи в тайгу, — пробормотал Вовчик. — Допилась до чертиков. В кровать ее уложить, что ли? Или санитаров вызвать? Тронулась баба.

«А Герка-то, значит, приблудный!» — с вожделенной ненавистью подумал он, помогая жене подняться из-за стола. Она все кашляла и смеялась, вцепившись теперь в скатерть, пока та не поползла на пол вместе с кухонной утварью. Хорошо, что Вовчик успел подхватить свободной рукой бутылку, как цирковой жонглер. Что-что, а разбиться он ей не даст! Отведя Клавдию к кровати, он накрыл жену одеялом, сам сел рядом.

— Ну, будя, будя! — повторял он, прихлебывая из горла, пока женщина не уснула, тяжело и прерывисто дыша. А на кухне в это время сорванная занавеска уже занялась огнем, который начал лизать и линолеум.

Гера чуть отступил, не понимая, что нужно этому старику. Вернее, ему не хотелось верить, что и Филипп Матвеевич относится к тем, кто ищет запретные сладости. Хотя в школе порой ходили подобные слухи о директоре, но на кого там не вешают грязи? И ученики, и сами учителя, была бы мишень. С извращенцами ему приходилось сталкиваться не впервой, с раннего детства. Но он умел давать им отпор. Взять того же Симеона. Пробовал нажать и навалиться, да Гера выскользнул. А теперь тот же Сима пылится на чердаке, облепленный мухами. Или отчим. Этому, после тюремных отсидок, вообще неважно, кто перед ним лежит: мужик или баба, было бы куда сунуть. Попадались и другие, даже в его компании. Дылда, например. Чего таить, был и у него случай. Прямо в школе, в пустом классе, год назад. Когда они с Дылдой завели туда отличника из параллельного. Он как раз к Гере был прикреплен, чтобы подтянуть по алгебре. Должен был подтянуть, а вышло — самого натянули. Сначала Гера ножик около глаза держал, а Дылда пыхтел, пристроившись. Потом он и сам решил попробовать, ради интереса. Вдул этому образцовому отличнику с охотой и ненавистью. Чтобы не слишком задавался своими пятерками. Дылда — садист, ему мало удовольствие получить, он потом хотел еще и указку вставить. Гера оттащил, а то бы кишки разворотил парню… А отличник этот потом в другую школу перевелся, от позора. Потому что Гера уж постарался, чтобы вся школа узнала — и мальчишки, и девчонки, вряд ли бы кто теперь с ним дружить стал… Вот и сейчас ему показалось: он понял, что на уме у Филиппа Матвеевича. Уж больно глаза блестят.

— Не бойся, — повторял директор, — не бегай от меня, я тебе не сделаю ничего плохого.

— А чего Вам нужно-то? — Гера оказался зажатым в угол комнаты. — Мы можем и на расстоянии поговорить. Эй, осадите!

Но руки директора уже сомкнулись на его плечах, рывком притягивая. Гера почувствовал запах мыла и пота, какую-то едкую смесь, присущую старикам. Пальцы держали крепко.

— Знаешь, что мы сделаем? — сказал директор. — Мы уедем отсюда. Куда-нибудь на Алтай. Это прекрасная страна. Ты знаешь, существует версия, что именно там появились первые люди.

— А как же Ваша работа? — с недоумением спросил Гера.

— Что работа? Не нужна она никому. Сейчас ничему нельзя научить, бесполезно. Нет сил. С кем борешься? Со Змеем, который внутри каждого и у себя самого. Наступила пора, когда спасется лишь тот, кто желает спастись. Остальные — погибнут. Мы с тобой можем уберечься. Если покинем этот чумной город, всех этих людей вокруг. Экраны телевизоров в каждой квартире, откуда сочится семя дьявола, все эти прелести и соблазны… Я стар, но проживу еще какое-то время. Там, на Алтае, в горах или на берегу реки. Сколько мне отпущено? Может быть, еще лет пять-десять. За это время я научу тебя многому. Это станет для тебя не школой, а университетом жизни. Ты очень способный мальчик, ты будешь схватывать знания на лету, как птичка корм. Представляешь, что произойдет? Там, в чистоте, на лоне природы, вдали от шума и грязи, ты вырастешь в прекрасного юношу, умного, здорового, сильного, способного любить. Ты преобразишься, оставив здесь всю эту шелуху, старую кожу, которая уже покрыта чешуей, болезнью. А потом похоронишь меня и вернешься в мир, но с душой светлой и ясным разумом. И я тоже буду счастлив, что мои мечты исполнились. Что я прожил не зря, спас хотя бы одного ребенка. Сына. Ты будешь моим сыном, хочешь?

— Это Ваша мечта? — недоверчиво спросил Гера.

— Да-да, конечно! — торопливо продолжал Филипп Матвеевич, словно боялся, что не успеет, опоздает выговориться. — Я давно думал об этом. И видел нас двоих там — в горном Алтае. Я знаю этот край очень хорошо. Он примет нас, если мы отправимся туда с чистой совестью, оставив здесь все. Ты и я. Вместе. Это последний шанс, который дарит судьба. Другого больше не будет. Пойми это.

Директор мягко гладил его ладонью по голове, прижимая к груди. Если бы Гера сейчас мог видеть его лицо, то, наверное, удивился бы — Филипп Матвеевич плакал. Но мальчику были неприятны эти поглаживания, он больше всего на свете терпеть не мог ласку, слюнявые нежности. Поэтому весь напрягся, почти не слушая больше тихого бормотания Филиппа Матвеевича. А тот поцеловал его в лоб, потом в щеку, и Гера начал вырываться.

— Ну что ты? — улыбнулся директор. — Ты как пугливый олененок. Успокойся. Зачем тебе пистолет? — Он увидел в руке мальчика вороненую сталь и взялся за ствол. — Отпусти, отдай. Это не игрушка, тебе она ни к чему.

Гера и сам не мог понять, почему раздался выстрел. Ему казалось, что он не нажимал на спусковой крючок. Но Филипп Матвеевич вдруг отпустил его и сделал пару шагов назад. На рубашке расползалось красное пятно. Как-то сразу обмякнув, но все еще продолжая улыбаться, директор с трудом выдавил из себя:

— Ты., не понял меня… жаль… — и боком завалился на ковер, у ног Геры.

Драка, а точнее, бой между двумя подростками проходила ожесточенно, почти в тишине, если не считать одобрительных выкриков со стороны их товарищей. Додик, Татарин и Арлекин не болели за кого-то конкретно, а пытались предугадать победителя.

Галя уже пришла в себя и забилась в угол, натянув на колени порванную юбку. Ее била дрожь, она чувствовала омерзение, страх, стыд. Исход поединка не был предрешен. Если парень, который привел ее сюда, проиграет, то все повторится вновь и, может быть, еще хуже. Тогда уж они не выпустят ее отсюда.