В Москву я попал в среду художников нон-конформистов. Пил вино у Соостера похмелялся у Кабанова, спал у Бачурина, спорил с Ворошиловым, шил штаны Эрнсту Неизвестному. В 1971 году, когда у поэта Сапгира в доме я познакомился с будущей героиней книги "Это я, Эдичка" я представлял из себя двадцативосьмилетнего парня в красной рубахе и белых джинсах, очень загорелого, мускулистого, уже известного как автора своеобразных стихов. Она была тоненькой, ещё 20-летней девочкой, стоящей на пороге 21 года, женой богатого московского художника и дельца. Она носила очень короткие платья, была как две капли воды похожа на девочку из западных модных журналов, и более того, была значительно лучше девочек из таких журналов. Муж Виктор, старше её на 27 лет, лыс, в очках в золотой оправе, носил «клубный» пиджак и серые брюки. Обожал девочку-жену. Елена писала тихи — какие пишут богатые девочки, любила бухать малиновый джин, и мы влюбились друг в друга. Оглядываясь назад, вижу, что при всей своей оригинальности, я и она были вполне современные молодые люди, правда в контексте России мы опередили общую современность лет на двадцать, я полагаю. С того времени и начинается мой сдвиг по фазе, с тех пор я неизменно тороплюсь, живу вперёд и попадаю из-за этого в трагические ситуации, так как оказываюсь чужеродным своей эпохе. В 1974 году мы перемещаемся в Европу. В Италии разгар терроризма, левого и правого. "Красные бригады" и "Чёрный орден" — названия этих организаций не сходят со страниц газет. 18 февраля 1975 года Мара Кагуль с пятью вооружёнными товарищами освобождает своего мужа Ренато Курчио (лидера "Красных бригад") из тюрьмы. В этот день мы с Еленой летим в штаты. Багаж раскладывают на лётном поле, опасаясь что в самолёте «Панам» — бомба. Осенью 1975 убивают Пазолини.

В 1976, в феврале мрачно выглядящий эмигрант 33-х лет, в тонком кожаном пальто, длинные запущенные волосы и некая усталая печаль во всём облике, я становлюсь добычей своей самки. Ужалив меня и обливаясь слезами Елена уходит в мир. Вот в этот-то момент, подвергшись бесчисленным унижениям, весной 1976 года я превращаюсь впервые в того человека, который сейчас, через четверть века, сидит в камере 22/23 и пишет. На самом деле, унижения — это сильнейший стимул, шоковая терапия для людей высокого предназначения. Унижения выводят их из состояния отупления и бессмысленности или малосмысленности, в которой пребывают обычные экземпляры человечества и вынуждают на подвиги. Унижения, которым подвергся бродяжка Гитлер в юные годы в вене, пробудили его, его постигло озарение. Подобное же озарение испытал и я 4 марта 1976 года. Озарение — это момент, когда становится ясна природа человека и своя собственная судьба, когда открыто будущее. Только часть из знания и предвидения данных мне озарением я использовал в книгах "Это я, Эдичка" и "Дневник Неудачника".

В 1980 году, я — борющийся с нуждой писатель в Париже, Франция. Выходит моя первая книга по-французски. Меня ожидают все приятные романтические удовольствия покорения Парижа. И в последующие десять лет я буду с удовольствием исповедовать эстетику честолюбца, растиньяка, покорителя города, в котором мечтают жить миллионы, а живу я один. Похожий на декорацию старой оперы Моцарта, Париж захватывает. Мы каждый день любим друг друга, я и этот город. В добавление к эстетике истории в стиле. ЖЗЛ — гений приезжает(по-французски montrer a Paris, подняться в Париж, как в горы) в столицу мира. И завоёвывает её, появляется и обязательная в таких случаях женщина. Именно такая, как будто бы её сделали на заказ для этой истории. В 1982 году появляется Наташа — мой злой гений, оппонент, прекрасная и неверная возлюбленная. Она певица, и конечно, как же ещё иначе, устраивается на работу в самый романтичный в мире ресторан, в «Распутин». Происходят все события, которыми может быть расцвечена современная история высшей пробы. Мы дрались хуже и кровавей, чем Бодлер и его Жанн Дюваль, однажды она выкусила мне кусок руки, измены, любовь, трагизм, всё это венчается нападением на Наташу ресторане «Балалайка» рядом с Пантеоном, ей нанесены шесть чудовищных ран отвёрткой в лицо. Но достигшая чудовищных высот любви Ии ужаса история переживает самоё себя.

Я всё чаще убегаю от Парижа и Наташи в тем временем разбушевавшийся мир. Второй спокойный период в моей жизни заканчивается (первый был в 1964–1967 годах, ему посвящена книга "Молодой негодяй") оставив после себя красивую книжку "Укрощение тигра в Париже". Вначале я убегаю на международные литературные конференции: в вену, в Будапешт, в Белград, в Лос-Анджелес или Лондон, в какой-нибудь Антверпен. Я наработал себе литературную репутацию, моё имя начинают склонять среди лучших. Но меня неумолимо тянет прочь от литературного мира. Ещё в Соединённых Штатах я начал роман с радикальной политикой, об этом есть в "Дневнике Неудачника", я работал с "Социалистической Рабочей партией", заглядывал к анархистам. Во Франции меня приветила коммунистическая партия Франции. Я много пишу с 1982 года для журнала «Революсьён». Когда в 1986 году умирает Жан Жене это мне поручают написать некролог. В 1988 году «Юманите» хочет напечатать мою статью "Мазохизм, как государственная политика СССР при Горбачеве". Для принятия решения, печатать или нет, собирается всё политбюро. Решают — не печатать. Боятся обидеть русских. Я разочарован и начинаю сотрудничать с беспредельщиками из L' Idiot International и крайне правыми, близкими к Ле Пену, с "Choc du Mois". В те годы я одет в тёмно-синий старомодный костюм и цветную рубашку с синим галстуком. У меня роман с немецкой девочкой журналисткой и меня охотно публикую немецкие журналы.

С 1988, какое-то количество лет (1988 — начало конфликта в Нагорном Карабахе, в первой горячей точке Европы) сверхсовременным феноменом становятся многолюдные народные шествия и локальные войны, горячие точки. Слава Богу, я не просидел эти годы на заднице. Теперь целью моих поездок становятся сражающиеся молодые республики, а не старые города. Резко меняются пейзажи в основном это горы: это Балканы, это Кавказ, это Приднестровье. Я упорно исследовал войны и мятежи, карабкался по горам и долам, и попадал под обстрелы. Современность воняла гниющими трупами города Вуковара, извлечёнными из-под развалин. Призраки современности били перебитые осколками стволы уличных фонарей в Борово село. Горящее Сараево, мусульманские флаги с (?) в грязи, по ним идёт сербская пехота. Я пил эту современность и ел её, мне сносило башню от удовольствия лежать под обстрелом в мандариновой роще в Абхазии, идти по оголённому мосту через Днестр у Дубоссарской ГЭС, каждую секунду ожидая выстрела. Современным феноменом были многолюдные народные шествия в городах, снежинки стучащие о красные флаги, в Москве. Мои сонные собратья писатели не поняли и не почувствовали той современности. Потому что нет о том времени 1988–1993 красивых книг, с этим шелестом снежинок о красные флаги. А пока только придя, быстро уходила казалось только что были шествия под красными и любыми другими флагами протеста: 23 февраля и 17 марта 1992 года и 9 мая 1993 собрались полумиллионные массы в Москве. Только по незнанию тогда не была совершена революция. Рык народа на улицах заставлял трястись кремлёвские башни некрепкие тогда. 3 октября 1993 года был последним днём, когда народ массивно вышел на улицы Москвы, не менее 3000 тысяч человек прошли тогда по Москве т крымского вала до белого Дома и прорвали кольцо правительственных войск, окружавшее его. Российская революция продлилась, увы, лишь сутки. Ледяной ветер реакции снёс массы народные с улиц. Заговорили танковые орудия. "И товарищей расстреливали во дворах", как предсказывал я 1977 году в "Дневнике Неудачника". Народ испугался и исчез, разбрёлся по квартирам.