Я цитирую здесь эти ремарки Литтлуэя с тем, чтобы проиллюстрировать то, как философски, аналитически начал работать его ум. Несколько месяцев назад, до «операции», это было бы для него совершенно нетипично. Владение фронтальными участками расширяет мышление, придавая ему блеск, порой неуемный (например, основная проблема у меня при написании этих воспоминаний — придерживаться как можно тщательнее линии повествования, иначе каждое предложение провоцирует с десяток очаровательных отступлений от темы).

Я попытался объяснить Литтлуэю вышеизложенную теорию, но его отточенный научный ум отказывался ее воспринимать.

— Ладно, — сказал он, — соглашусь, что мы не воспринимаем Вселенную, мы ее считываем. Но нельзя прочесть того, чего там нет. Марии Антуанетты, уж коли ее умертвили, в живых быть решительно не может. Если же ты считаешь, что это не так, тогда это и в самом деле чистой воды воображение.

— Согласен, в каком-то смысле это воображение...

— В данном случае в епархию науки оно вообще не попадает, Это псевдонаука. Почитай Поппера и Мартина Гарднера.

— Слушай, — спохватился я, — а на-ка тебе пример. Сейчас я займусь теми бумагами наверху, и вдруг окажется, что твой прапрадед и в самом деле разводил огонь именно так, как я сейчас описал. Это послужит каким-то доказательством?

Губы Литтлуэя тронула улыбка, свидетельство, что он не прочь поразвлечься.

— Пожалуй, что и да. Валяй, докажи, если сумеешь.

Тем полемика и закончилась.

Одним из лучших свойств моего нового сознания было пробуждение поутру. Применительно к обычному сознанию самым уместным было бы сравнение с первым днем отпуска, с тем ощущением взволнованности и приятного предвкушения, огромного потенциала предстоящего дня. Просыпаясь, люди в основном уже изначально затиснуты в ментальные колодки. Застывший взор устремлен строго вперед, на предстоящий объем работы, вправо-влево уже и не свернуть. Они ведут себя так, будто у них нет выбора; хотя, возможно, его и в самом деле нет: работа, работа. Во время отпуска выбор есть; ум, отрешась, созерцает мир с тихой отрадой, оглядывается, прежде чем включиться в деятельность. И этот взгляд на жизнь с высоты птичьего полета нагнетает прилив утвердительности, энергии.

Разом вдруг начинаешь сознавать, что выбор существует всегда, даже в самый что ни на есть занятый день. Потому что это выбор сознания, а не деятельности. Можно во всякий день вступать с чувством многообразия и приятного волнения, свойственного празднику.

Так вот, теперь поутру я просыпался, неизменно воспринимая жизнь как необыкновенный праздник, дающий отсрочку от небытия и тьмы. На следующее же утро после того памятного посещения тюдорского коттеджа это ощущение значительно углубилось, Я раздвигал шторы и смотрел, как садовник внизу поливает клумбы, гладко подстриженные округлые газоны. В центре лужайки Литтлуэй поместил. фонтан. До операции к природе он был равнодушен; теперь ему нравилось, сидя на лужайке, наблюдать игру воды и то, как неспешно скользят под плавающими по воде листьями золотые рыбки.

И снова приливом нахлынуло озарение, как на лужайке того коттеджа; теперь оно было связано имение с ним, а не с Лэнгтон Плэйс. До меня как бы «дошло». Иными словами, ощущение такое, будто все это уже знакомо все равно что искать ключ, а оказывается, вот он — все время был в руке. Я смутно почувствовал, что коттедж мисс Хинксон каким-то образом связан с именем Бена Джонсона и сэра Фрэнсиса Бэкона. Несколько минут я силился вспомнить, может, это что-то из мною прочитанного, а затем забытого, но в конце концов решил, что такого быть не может.

За завтраком я спросил Литтлуэя, известно ли ему что-нибудь о том коттедже. Он ответил, что нет. Мисс Хинксон коттедж достался вроде как по наследству где-то в конце войны. У Литтлуэя там одно время жила жена, сам же он был тогда так занят, что было не до коттеджа.

— Я, пожалуй, наведаюсь туда нынче утром, — поделился я. — Хотелась бы подробно, расспросить про то местечко.

О том, что у меня на уме, Литтлуэю не приходилось гадать. Он лишь улыбнулся и кивнул.

По дороге в Ившем в машине с открытым верхом я не переставал размышлять и постепенно понял, что в этом моем прорезающемся свойстве нет ничего такого уж странного. Глядя на предмет, я считаю, что мои чувства доносят до меня его «реальность». Но это не так. При взгляде, например, на тюдорский коттедж я с доскональной ясностью усваиваю его очертания, цвет, габариты, полагая, что чувства дают мне «окончательно правдивую» картину этого строения. При этом я упускаю из виду, что у него есть и еще одно измерение, от моих обычных чувств скрытое: измерение времени. У коттеджа есть история; здесь еще задолго до меня жили и умирали люди. И вот, если погрузиться в состояние медитации — «тишины, подобной сердцу розы» — тогда временное это измерение и реализуется. При взгляде на коттедж до меня доходит (слово именно в этом смысле), что у этого строения есть история. Иными словами, если я не прикован к настоящему, чувства открывают мне из его реальности больше. Такое нельзя назвать воображением. У строения действительно есть история, и я в силах прозревать это с такой же ясностью, как если бы воочию видел давно отошедших в небытие прежних его жителей, прогуливающихся по лужайке. О каких тогда, спрашивается, «ограничениях» в восприятии времени можно говорить? Получается, при взгляде на скалы Большого Каньона[134] можно интуитивно различить его историю, впитавшую миллионы лет...

На дорогу до коттеджа у меня ушло примерно полчаса. Старушки сидели в тени деревьев, одна за вязанием, другая читала. Мне они, судя по всему, обрадовались, предложили кофе. Я поблагодарил и тут же начал объяснять, что приехал, потому что очень интересуюсь архитектурой эпохи Тюдоров и мне любопытно, не известно ли чего хозяйкам из истории их дома.

— А-а, — сочувственно протянула мисс Хинксон, — вам бы и времени на дорогу зря не тратить. Диана Литтлуэй души в этом местечке не чаяла и все-все, что из истории к нему относится, собирала бумажка к бумажке. Я сама думала, это все у меня осталось в комнате, только вот найти никак не могу. Так что все это, наверное, в Лэнгтон Плэйс.

— Она находила что-нибудь примечательное, не совсем обычное? — поинтересовался я.

— Смотря что оно, это ваше «необычное». Дом построил в 1567-м родственник лорда Берли. Там у нее просто документы, амбарные книги и всякое такое.

— Там, по-вашему, упоминается что-нибудь о литературных связях, с елизаветинцами, например?

— Не думаю. Уж во всяком случае, про Шекспира ничего.

Старушки очаровывали своим дружелюбием, но не знали решительно ничего. Я отправился в обратный путь и в Лэнгтон Плэйс прибыл уже за полдень. В воздухе за день сгустился зной; Литтлуэй пооткрывал все окна и сидел в библиотеке, обложившись книгами, начитывал на диктофон.

— Ну как, с удачей?

— Материалы где-то здесь. Мисс Хинксон сказала, у тебя жена интересовалась тем местом и насобирала кучу заметок.

— Я про то и говорил. Черт бы меня побрал, если знаю, где они. Там наверху осталась пара ее сундуков, на чердаке. Только там сейчас жара несусветная. Нам бы завтра приступить с утра пораньше.

Однако и это не охладило мой пыл. Я разжился ключами от чердака, получил разрешение от Роджера пройти через его комнаты (лестница на чердак была на его половине) и не мешкая полез. наверх. Очутился там, и стало ясно, почему Литтлуэй никак не озаботился разобраться в оставшихся от супруги вещах. Жара и пылища стояли неимоверные, причем тесное пространство доверху загромождено было какими-то ящиками, чемоданами, сломанными стульями, ненужными матрацами, кипами старых газет и журналов, бесхозным садовым инвентарем, какими-то связками, мотками. Из большущей связки ключей, которой снабдил меня Литтлуэй, к чемоданам и ящикам не подходил решительно ни один, так что осмотр я начал с затиснутого в угол комода. Там находились аккуратно перевязанные бечевкой пачки писем с надписями типа: «Письма от мамы — 1929-1941», «Письма от Генри — 1937-1939» и тому подобное. Диана Литтлуэй была одержимой аккуратисткой. У меня всего минут десять ушло докопаться до толстой амбарной книги с напечатанным на машинке ярлыком «Заметки по истории Брайанстон Хаус». Названия коттеджа я хотя и не знал, но инстинктивно догадался, что нашел именно то, что надо. На первой странице почерком Дианы было написано: «Заметки, основанные на книгах и документах, найденных в Брайанстон Хаус, доме сэра Фрэнсиса Бэкона, июнь 1947 г.». Свою находку я прихватил вниз, к Литтлуэю, и показал ему надпись.