— Кто-нибудь заметил среди них убийцу? — Мисс Ивенс закашлялась. Они вышли на мокрую площадь.

— Я не видел, — сказал Виктор. — Но можно было хорошо рассмотреть только крайних двух. Так что половину прелестей мы не увидели.

— Завтра мы встанем рано, купим карту и отправимся серьезно обследовать город, — сказала мисс, когда они оказались в комнате.

Галанту пришлось, не пользуясь лифтом, взбежать по лестнице. Неясно было, наказывает ли администрация клиентов, платящих за двух, а живущих втроем, но на всякий случай они решили не рисковать. Разумнее было использовать деньги на другие цели. Дверь лифта находилась анфас — прямо перед конторкой ресепшионистов, лестница была не видна им из сидячего положения.

Мужчины ничего не ответили мисс, занятые отвинчиванием кроватей от спинки. Было решено радикально сдвинуть кровати вместе и расположиться на них через равные промежутки.

— Вы, я вижу, оба очень нелюбопытные существа. Архитектура Венеции вас не интересует? — продолжала мисс Ивенс. — Кто-нибудь наконец поможет мне снять сапоги?

Виктор встал. Прошел к сидящей в кресле мисс и стащил с нее сапоги, обнажив сиреневые пенти в дырах. Пятки оказались совсем голыми. Святая юродивая расхохоталась.

— Если бы моя покойная мамочка, леди Ивенс, увидела, в каких чулках ходит ее дочь…

— И в какой компании она проводит время, — подсказал Галант с полу.

— Ну, скажем, мне приходилось бывать и в куда более худших компаниях. В неаполитанской тюрьме компания была куда хуже. — Мисс расхохоталась.

— Ты была в неаполитанской тюрьме, Фиона? Ты мне никогда об этом не рассказывала. — Виктор, оставив спинку кровати, обернулся к мисс.

— Об отдельных эпизодах моей жизни я предпочитаю не рассказывать, — юродивая потерла ступней о ступню, — ничего интересного… Южная тюрьма, как в Турции или в Греции. Грязь, вонь, пять месяцев расследования. Крикливые итальянские женщины. Мой адвокат с помощью моего, тогда еще нормального, папочки (он, впрочем, никогда не был вполне нормален, мой папочка) вытащил меня из истории. — Мисс Ивенс помолчала. — Я получила шесть месяцев тюрьмы и вышла через пару недель, так как пять месяцев уже отсидела. Правда и то, что, если бы я не была дочерью члена Британского парламента, лорда Ивенса, я бы задержалась в прекрасном южном городе куда дольше.

— Твой отец лорд, Фиона? — воскликнул Виктор.

— Лорд Ивенс, лейбор! — Мисс захохотала и, вскочив, закружилась вокруг кресла. — Сумасшедший лорд, экс-представитель лейбористской партии в палате лордов, а ныне — в палате госпиталя… Только в старой, доброй, совершенно спятившей с ума Великой Британии могут существовать такие глупейшие парадоксы: лорд, представляющий рабочую партию… — Оттанцевав, мисс погрузилась в кресло. — Между прочим, Виктор, ты так и не рассказал нам твою историю. Ты выудил из нас с Джоном подробные биографии, а сам предпочитаешь блаженное инкогнито. Немедленно выкладывай нам биографические сведения! Тотчас же обнажай свою душу!

— Фиона! В отличие от вас у меня нет еще биографии. Мне только двадцать два года. И ты все обо мне знаешь!

— Я знаю твою жизнь схематично. Но Джон ничего о тебе не знает. Он рассказал нам о себе, теперь твоя очередь. Рассказывай!

— Сейчас? — Виктор сидел на полу у наконец отделенной от кроватей спинки. Желтый свитер, желтые чистые шерстяные носки, чистые джинсы.

«Он самый здоровый из нас, — подумал Галант. — Представитель молодой, не так давно родившейся нации. Может быть, все дело в нациях? Фиона Ивенс — дочь одряхлевшей нации, страны, где парадокс громоздится на парадокс, страны, именующей себя без тени юмора «Грейт Бритэн». Нации, у которой все в прошлом. Потому Фиона Ивенс такая экземная, аллергическая, преждевременно состарившаяся. У мисс насмешливый причудливый ум, страстность, есть в ней неровная маниакальная энергия, да. Но подавляющее все другие впечатления от мисс Ивенс — впечатление гниения, старения, конца, заката. Конвульсии. И он, Галант, — сын большой, аррогантной, по сути своей антиинтеллектуальной страны, осуществившей популярную массовую мечту толпы о хлебе с маслом и удовольствиях для всех. Сын страны дешевых стэйков. Сын страны, как будто бы только что еще вчера находившейся на вершине могущества, только что бывшей моделью для всего мира. Однако что-то уже изменилось. Еще чмокают французские юноши «Superbe!», просмотрев очередной вестерн, где глупые здоровяки в неудобных шляпах и грудастые блондинки бьют друг другу физиономии и скачут на лошадях на фоне пустынь и гор, — все это из-за горсти долларов, — но уже что-то изменилось. Когда? Где-то после Кеннеди. И не Вьетнам в этом виноват, хотя маленькие вьетнамцы, предводительствуемые крошечным генералом, метр сорок семь сантиметров росту, Нгуен Гуапом, лучшим военным стратегом нашего времени, побили нас, разбили наголову. Изворотливое сознание моей страны тотчас вывернулось, быстро перетасовало карты, дабы избавиться от позора, нанесенного ей низкорослым народом, где мужчина выглядит как подросток. Изворотливое сознание моей страны сообщило миру, что общественное мнение Соединенных Штатов остановило войну. Как бы не так… Но что-то изменилось не по причине Вьетнама. Мы, американцы, выходим из моды. Мы, бывшие столько времени избалованным сыном человечества, сыном-вундеркиндом, не хотим уходить со сцены. Мы исполняем трюки, хотя они уже наскучили залу. Но нас выставят, как выставили других до нас. Символ нашего бессилия — старик в Белом доме. Дряхлый, намакияженный, загримированный под живого и здорового. Мы превращаемся в нацию-импотента… Кто сменит нас на сцене? Викторы-латиноамериканцы? Иранцы, фанатически сгибающиеся в молитвенных поклонах, миллионы легких, суровых спин? Мы еще в моде, но уже бессильны. Со всеми нашими авианосцами, базами, нуклеар-оружием, мы не сможем удержаться в моде. Но как же нам не хочется уходить со сцены… Лишь некоторые еще аплодируют в зале, большинство свистит. Нас уже ненавидят по причине того, что мы продолжаем оккупировать подмостки. Другие тоже хотят исполнить свои номера…»

— Моя семья перебралась в Колумбию из Аргентины. Когда мы прибыли в Картахену, первый колумбийский город, в котором мы поселились, моя мать уже была беременна мною. Так что я был зачат в Аргентине, но родился в Картахене, Колумбия. Об этом городе я ничего не помню и никогда в него не возвращался впоследствии. Как ни странно, мне кажется, что я помню путешествие в зачаточном состоянии в животе матери. Семья моя добиралась в Колумбию пароходом из чилийского порта Вальпараисо вдоль всего западного берега Латинской Америки и затем через Панамский канал. Во всяком случае, когда я опять оказался на пароходе в сознательном возрасте пятнадцати лет, я почувствовал, что «знаю» и мягкую качку, и внезапные штормовые толчки в брюхо парохода, и всплески, и монотонные пароходные дни…

— Новейшая медицина и психиатрия, в частности, доказали существование дорожденческой памяти, — подхватила, очевидно, близкую ей тему мисс Ивенс. — Многие великие люди. Виктор, утверждали, что помнят себя еще в животе матери.

— Из Кархагены мы перебрались в Боготу, когда мне было уже два года. Собственно, именно из-за меня мы все, одиннадцать человек, оставались в Картахене, ибо мать и отец считали, что рождать ребенка на высоте Боготы в разреженной атмосфере небезопасно. Потому благородные родители подождали, пока я чуть подрасту, и только тогда отправились в высокогорную столицу. Я не знаю, бывал ли Джон в Латинской Америке…

— Дальше Лос-Анджелеса на юг не пробирался. Даже обязательную для калифорнийца Мексику не посетил. Увы.

— Богота большой город. Больше миллиона населения… — Виктор остановился. — Фиона, я не знаю, что рассказывать. Ничего интересного в моей жизни не было, я ведь предупреждал.

— Ты говорил мне, что твой отец адвокат.