После двухчасовой операции жену мою вывозят в коридор. Лицо чуть менее кроваво, раны заклеены свежими кусочками лейкопластыря. Из-под него видны там и тут нитки. Несмотря на то что Наташа устала, а впереди еще несколько обследований и положение руки в гипс, Лекёр настаивает на том, чтобы записать ее показания сейчас же. Втискивается в помещение, куда ее ввезли отдохнуть. Я жду в коридоре, разговариваем с Турнесаком как старые знакомые, прислонившись к стене. Хотя я и по опыту знаю, что полицейские — опасные собеседники, я делюсь с ним переживаниями. Он поддакивает, разделяет мое горе и вставляет вопросы. Я объясняю, что всегда был против того, чтобы жена работала в ночном ресторане, предпочитал, чтобы мы жили беднее, на одну зарплату, мою… Но Наташа любит петь, пение для нее — призвание. Мне ее ночная работа была всегда неудобна. Я работаю по утрам, а она, когда работала в «Распутине», только в десять вечера уходила туда. Шоу же начиналось в одиннадцать часов вечера. Я не люблю рестораны, и русские рестораны в частности. Сам я был в «Распутине» два раза, в «Балалайке» — один раз. Да, она автор нескольких книг, Наташа. Две опубликованы по-французски. Да, у нее разностороннее дарование…

Медсестра зовет меня к жене. Наташа просит, чтобы я прочел для нее показания, записанные Лекёром. Лекёр просит ее опознать разорванную окровавленную одежду, часы, одну золотую сережку, медальон, ее желтую искусственную шубу. Среди вещей окровавленная мужская рубашка. Нет, Наташа не знает, чья она. Не помнит, была ли эта рубашка на агрессоре. Трудно повернувшись на бок, она подписывает показания и лист опознанных вещей. Наташа хочет в туалет, но подниматься ей нельзя, она прикована к капельницам, обеспечивающим приток питающих жидкостей в вены. Потому выходим мы, я и полицейские. В коридоре Лекёр говорит, мы слушаем.

«Ваша жена утверждает, что не знает агрессора. Она запомнила его как темного брюнета средиземноморского типа, может быть, югослава… Лет сорока. Никаких попыток сексуальной агрессии. Исключительное по зверству нападение… Ваша жена не хочет возбуждать дела. Против кого, спрашивает она, если агрессор не пойман? Но вы должны знать, мсье, французские законы таковы, что в случае подобных зверских нападений закон сам возбуждает дело. В данном случае прокурор обязан будет возбудить дело против «X», обвиняемого в попытке преднамеренного убийства. Персонал «Балалайки» задержан нами и находится под следственным арестом в камере. Эти люди утверждают, что не видели агрессора Между тем выход из ресторана лишь один, и пройти незамеченным невозможно. До свидания, мсье…»

Наташу должен осмотреть глазной врач. Не задеты ли органы зрения. Перемещаемся по средневековым коридорам и в огромных цинковых лифтах. Цинк лифтов неприятно напоминает о цинковых гробах и моргах. Санитар каждый раз иной. Пою жену водой из бумажного стакана. Она очень устала и временами забывается в тяжелом, мгновенном сне. Вздрагивая, просыпается. Все явственнее видны следы побоев. Шея вся в кровоподтеках.

Опять коридоры и лифты. Сквозняки. Зубное отделение. Возврат в полуподвальное помещение для рентгена черепа. Почему ничего не делают со сломанной ее рукой? Спрашиваю всех. Докторов много, и ни один не занимается ею всей. Те двое, что зашивали лицо, никак не могут заниматься сломанной рукой. Не их специальность. Наконец оказываемся в кабинете, выпачканном гипсом. Здоровенный парень-мулат в сабо вкатывает кровать с Наташей внутрь и выставляет меня в коридор. Но тотчас вызывает обратно. В руках у него рентгеновский снимок.

«Мсье, я не могу гипсовать вашей жене руку, посмотрите, как раздроблены концы кости на снимке, и кость сдвинута. Она никогда в таком виде не срастется. Нужна операция».

Выясняется, что Наташе придется остаться в «неотложном отделении» госпиталя минимум на неделю. Я-то надеялся, что на пару дней…

Наташе выделили палату. Всего лишь этажом ниже. Вместе с санитаром везу ее туда. Светлая комната, окна выходят во двор «неотложного отделения». Первый французский этаж. Наташу перенесли с колесной постели на кровать. Повесили капельницы. Я уселся на стул рядом. Наконец одни.

Входит медсестра: «Мсье, два мсье из полиции хотят с вами поговорить».

Выхожу из палаты. Лекёр и неизвестный мне толстолицый усач в плаще.

«Прокурор хочет поговорить с вами, мсье Савенко. Пройдемте к машине». Глаза у них уже не прежние, но холодные, поганые.

«Я собирался покормить Наташу, мсье. Она сама даже привстать на постели не может».

«Это важно, мсье. Прокурор хочет вас видеть. Вашу жену покормит персонал».

«Скажите прокурору, что я к его услугам с завтрашнего дня».

«Мсье, у нас есть приказ…»

«Я не могу бросить жену одну сейчас. Мое присутствие жизненно важно для нее. Имеет ваш прокурор совесть? Передайте ему, что я отказываюсь».

Лекёр вздыхает: «Хорошо, я позвоню ему и скажу, что вы отказались».

«Так и скажите».

Я возвращаюсь в палату к Наташе.

«Чего они хотят от тебя?» — слабо спрашивает она.

«Черт их знает. Прокурор хочет меня видеть. Я отказался».

Они появились через несколько минут.

«Прокурор настаивает, чтобы мы вас доставили. Если необходимо, силой».

«Я же вам сказал — завтра…»

Они встали вокруг меня таким образом, что мне стало ясно, что они сейчас будут делать. Усатый, не прикасаясь ко мне, грудью стал теснить меня дальше по коридору. У лифта они набросились на меня, закрутили мне за спину руки. Прижали меня лицом к стене. Усатый разомкнул наручник.

«В любом случае мы доставим тебя…»

«О'кей, — сказал я. — В подобном случае я подчиняюсь вашему насилию. Однако вы не забыли, что я потерпевшая сторона, мсье агенты?»

«У нас во дворе машина, через несколько секунд будем у прокурора», — примиряюще пробормотал Лекёр.

Их машина, я на заднем сиденье, не свернула за мостом на набережную, но устремилась по рю Сент-Жак. Я понял, что они меня обманывают.

«Первый обман, — заметил, я, — мы не свернули ко Дворцу Правосудия. Куда мы едем?»

В зеркало я увидел, как улыбнулся усач за рулем:

«Куда надо».

Они доставили меня в 5-й дивизион Юридической полиции, в 13-й округ Парижа: 144, бульвар Госпиталя. Случайное совпадение, разумеется, этот госпиталь в названии. Никакого прокурора, естественно. Мы поднялись в кабинет, украшенный афишами полицейских фильмов, где Лекёр сел за пишущую машину и стал брать у меня показания. Некоторые вопросы повторялись. Затем он объявил мне, что «помощник дивизионного комиссара хочет вас видеть, мсье». Пришел седой мужик среднего роста, пиджак, галстук. Мужик объявил мне, что они желают осмотреть вещи Наташи, что, может быть, они найдут «какой-либо элемент, могущий помочь нам в расследовании. Фотографию, например…». И я должен им в этом посодействовать.

Я сказал, что не хочу, чтоб они рылись в моей квартире. Помощник дивизионного комиссара, злой, заявил, что я отказываюсь помочь им найти преступника, изуродовавшего мою жену, что они возьмут понятых и взломают мою дверь. Я заявил в ответ, что у них нет ордера на обыск. И никакой прокурор им такого ордера не даст, ибо негоже полиции терроризировать пострадавших.

«Это в Америке нужен ордер на обыск, — вставил Лекёр. — У нас ордер не требуется, вы плохо знаете французские законы, мсье».

«Да, — согласился я, — это закоренелые преступники блистательно знают все статьи законов, я же арестован во Франции не был, потому лишен подобных знаний».

«В общем, решайте, — заключил комиссар устало. — Если вы не согласитесь добровольно, чтобы мы осмотрели вещи вашей жены, то мы вас оставим здесь, посадим в камеру на 48 часов. О гард а вю[1] вы, надеюсь, слышали, и уж на это мы имеем право. Вам придется спать в камере на голом полу…»

«Вы меня что, запугиваете?! — взорвался я. — Пару месяцев назад я на фронте был в Югославии, а вы меня камерой пугаете. Вы когда-нибудь были на войне?»

Злой, комиссар убежал. Лекёр, все более раздражаясь мной, стал часто поправлять револьвер в кобуре под мышкой и в конце концов стал отстукивать на машине под копирку «гард а вю».