Во всяком случае, «барина» уже вывели. «Водку» тоже выведем. А что касается «с горки на горку», то с вышеупомянутыми «горками» идет самая беспощадная борьба.

Корявые московские мостовые решено в ближайшем будущем окончательно ликвидировать. Ликвидация начата. Начата широко и бурно.

Москва разбита на участки.

В некоторых местах прекращено движение.

Там улицы похожи на траншеи. По ночам идет бой.

Рабочие рассыпаются в цепь. Слышатся грохот и водянистый звон перетаскиваемого трамвайного рельса. Поют натужившиеся люди:

Ну-ка, разом, ну-ка, сразу, ну-ка, раз-з-зз!…

Нужно в промежутке между последним ночным и первым утренним трамваями переложить целый участок пути, Иногда – всю улицу. Таковы темпы.

И ослепительная, сверхлазурная звезда автогенной или электрической сварки лежит на вспаханной улице, бросая вокруг себя длинные радиальные тени людей.

К электрическим трамвайным проводам подвешены на медных крючках целые рампы с тысячесвечовыми лампочками.

Небо за вокзалами начинает наливаться морской водой зари. Заревой свет приливает с каждой минутой. Тысячесвечовые лампы сияют лучистыми елочными игрушками.

Ну-ка, разом, ну-ка, сразу, ну-ка, раз-з-ззз!…

Готово! Участок пути переложен.

Утро. Первый трамвай скрежещет по обновленным рельсам. Но вокруг рельсов нет мостовой. Выемка. Земля.

Горы вынутого булыжника лежат на тротуарах.

Тут будет асфальт или бетон.

Бегут газетчики. Гремят бидоны молочниц. У кооперативов останавливаются грузовики с хлебом. Над полуразобранной церковью – над колокольней, похожей на кулич со срезанной шапкой, – летит пассажирский самолет «Москва – Тифлис».

Москва проснулась.

У бульвара собралась толпа… Что такое?

– Мостят!

Великолепный «Рех Paver» – машина по бетонированию – ползет вдоль улиц, освещенных утренним солнцем. Фыркает напористый мотор. Стучат рычаги. Тонким туманом стоит мраморная пыль над толпой.

Булыжник на глазах у всех превращается в щебень; щебень выползает каменной кашей из машины и устилает гладким накатом улицу.

Ползет машина. Ползут из машины километры великолепного бетонного шоссе.

Километры новой Москвы!

Их уже много, этих километров. Мы и оглянуться не успели, как многие московские булыжные корявые мостовые («с горки на горку») превратились в гладкие, легкие, лаковые шоссе…

Иные улицы кроют гудроном.

Я видел небольшой трактор-каток марки «Шпрингерфельд-Буффало».

Часть улицы была, как бутерброд, намазана паюсной икрой гудроновой массы.

И по этому бутерброду разъезжал, трамбуя, красавец «Шпрингерфельд-Буффало».

Энергичный малый в сиреневой рубахе – галстук бабочкой – с засученными рукавами стоя управлял трактором. Мускулы на его загорелой руке были напряжены. Фетровая шляпа лихо сдвинута на затылок. Из длинной трубочки к серому московскому небу восходил голубоватый дымок английского табака. Он ловко переставлял рычаги, заставляя своего моторного коня то бросаться вперед, то пятиться назад, поворачивать, останавливаться.

Кучка любопытных – преимущественно девушки – разинув рты, с восторгом и трепетом следила за ловкими манипуляциями молодого американского инструктора, столь невозмутимо, четко и безошибочно разглаживавшего феодальные морщины на лице омоложенной революцией старушки Москвы.

Признаться, мне стало немножко досадно, что лавры общественного внимания пожинает иностранец.

Впрочем, через двадцать минут мой вполне простительный, немного наивный советский патриотизм был вполне удовлетворен на следующем углу, где работал другой «Буффало».

Там трактором управляла простецкая, нашенская, курносая девушка-комсомолка с алым платком, съехавшим набок и открывавшим русые кудряшки.

Не менее ловко, чем американский молодчик, девушка наша бросала своего моторного коня вперед, осаживала его, поворачивала, стопорила… Кучка любопытных – преимущественно парни – с разинутыми ртами глядели на девушку, на ее загорелую руку, на ее серьезно сдвинутые брови, плотно сжатый рот и веснушчатый, похожий на кукушечье яйцо, нос, покрытый мелкой росой пота.

Общий ремонт улиц временно превратил Москву в ад.

Трамвайные и автобусные маршруты меняются ежедневно, ежечасно.

Сесть на нужный вам трамвай так же трудно, как выиграть в лото. Вообще езда в трамвае сейчас похожа на игру в лото. Судьба наугад вынимает из серого мешка улицы смешанные ремонтом бочечки трамвайных номеров. Очень редко они совпадают с нумерованными картами таблиц, выставленных на остановках.

На табличке – 1, 34, 4, 6…

Судьба вынимает вам – Б, 8, 17, почему-то 45 (и чину такого нет!)…

Что касается такси, то временно забудьте об этом благодатном способе передвижения.

Бесконечные партии иностранных туристов моментально расхватывают еще у вокзалов такси и по целым дням мечутся по строящейся Москве, наводя очки, лорнеты и «лейки» на все попадающееся на пути.

Что тянет их к нам?

Экзотика?

Возможно, с их точки зрения, экзотики у нас хоть отбавляй. Церкви, перестраиваемые в клубы, лозунги над портиком Большого театра, очереди у магазинов, грохот стройки, идущей сверхъестественным темпом, пестрые халаты узбеков, китайские студенты, отряды пионеров, флаг над зданием ЦИК СССР за зубчатыми стенами Кремля, за теми самыми стенами, на которых некогда стоял, скрестив руки на груди, маленький французский император, попавший в этой «экзотической» стране в очень неприятную историю.

Нет, не только экзотика тянет к нам иностранцев, не только любопытство.

Тут больше, чем любопытство. Старый, уходящий мир смотрит в глаза новому, идущему ему на смену миру. Падающий класс смотрит в глаза восходящему классу.

Смотрит и не может отвести глаз, как эта старая, некрасивая, хорошо одетая американка, проезжающая сейчас в такси мимо хвоста у кооператива, не может отвести лорнета от лесов строящегося гигантского дома на углу Лубянки и Кузнецкого.

Эти странные, непонятные русские! Они испытывают на своем пути всяческие затруднения – продовольственные, жилищные, денежные – и все-таки строят. Мало того. Строят не как-нибудь, а широко и планово, строят с энтузиазмом, самозабвением, верой в победу своей идеи… строят гигантские заводы, комбинаты, электростанции… Эти непонятные русские большевики, из которых едва ли каждый сотый более или менее прилично одет.

Старому миру страшен наш энтузиазм, и его тянет к нам, неодолимо тянет.

В тех частях Москвы, где улицы забетонированы, где вечером в дождь в мокром бетоне зеркальными кляксами отражаются огни, где в яркий день сухо блестят накатанные, как бы вощеные, следы автомобильных шин, где совестно (как в Берлине) бросить на опрятный тротуар окурок, – там с необычайной наглядностью выступает вся анархическая несостоятельность старого капиталистического строя, основанного на «священном праве частной собственности».

Достаточно перевести взгляд от старого организованного, однообразного, удобного, усовершенствованного порядка новой мостовой-шоссе на старые дома, беспорядочно торчащие вдоль улицы, чтобы ужаснуться.

Как строили город наши предшественники, рыцари «священного права собственности»?

Бездарнейшее смешение стилей, масштабов, объемов, качеств, материалов. Полнейшая анархия!

Рядом с семиэтажным, плоским, угрюмым «доходным домом», похожим на терку, – крошечный деревянный одноэтажный особнячок, постыдная хибарка какой-нибудь штаб-офицерской вдовы, выжившей из ума старухи, сидевшей на своем участке и на основании «священного права собственности» ни в коем случае не желавшей строиться, хотя бы вокруг возникали сорокаэтажные небоскребы. А ей наплевать!

«Не хочу – и баста! Мой участок. Собственный! Собственный!»

Тут же каким-нибудь дураком купцом наворочен замок с идиотскими башнями и каменным львом с задранным хвостом на готической крыше.

А сколько этих ужаснейших «стиль рюсс» с какими-то уму непостижимыми коньками, петушками, теремками, нарочито крошечными окнами, пузатыми колонками, безобразными украшениями в духе бездарного Строгановского училища, типа «пасхальных яиц», выжигания по дереву или ларцов!