Надо правду сказать: моя подружка и соперница Мария Гнатенко дюже нам пособила. Она со своим звеном поливала и мою плантацию. Но, конечно, не даром. У нас с ней был полный хозрасчет: «так на так». Я со своей стороны сильно помогала ей бороться на ее участке с мотыльком. У меня есть свой способ – ночью палить костры. Мотылек идет на огонь, ну и, конечно, сгорает. Через этот способ сколько неприятностей было, вы себе представить не можете! Говорили: «Ты только всех мотыльков временно отпугнешь, все равно они в огонь не пойдут, а потом обратно налетят, а буряки можешь спалить». Но я была настойчивая. Развела костры и спалила всех мотыльков, а буряки совершенно не пострадали.

– Почему же вы решили жечь мотыльков на кострах?

– Та як же… Колысь я ехала ночью на райкомовском «фордике» и заметила, что мотыльки цельной тучей летят на фонари, ну, я тут сейчас же и сообразила это использовать…

По этому поводу я вспомнил, как на Магнитке в 1931 году изощрялись ребята-бетонщнки в изобретении всяких новшеств, облегчавших и ускорявших процесс кладки.

Услышав слово «Магнитка», Мария Демченко вдруг светло и взволнованно улыбнулась.

– Так вы ж разве были на Магнитке?

– Был.

– В каком году?

– В тридцать первом.

– Так я ж тогда там была! Бетонщицей работала!

– На каком участке?

– На шестом.

– И я на шестом сидел.

– Что вы скажете!

Знаменитый шестой участок. Знаменитое состязание с Харьковом. Так вот оно что! Вот откуда у Марии Демченко эта изобретательность, этот наблюдательный, хозяйский глаз, эта трудовая дисциплина!

Она прошла хорошую пролетарскую, комсомольскую школу, эта упорная, настойчивая, целеустремленная украинская девушка!…

Она заканчивает свой рассказ:

– Ну, когда началась копка, никто, конечно, почти не спал. Семнадцать дней безвыходно жили в таборе. Копали ночью, при кострах. Ложились в три часа ночи, вставали чуть свет. Мама носила мне лепешки. Я, знаете, очень люблю ваши лепешки, на сале. В пять часов вечера выкопали последний буряк. А уж вокруг, вы себе не представляете, что делается! Со всех сторон идут, едут, бегут. Прямо толпы народа! Две киноэкспедиции аппараты крутят. В восемь часов последняя пятитонка с моими буряками уехала на сахарный завод. Мы все ждем. Там, на заводе, важат мои буряки. И еще неизвестно, сколько их там наважат. Дотянут до пятисот или же не дотянут? Представьте, как я нервничаю! И вот через час вдруг звонят с завода: уже есть пятьсот, а то, что еще осталось, подсчитывают. А в это время откуда ни возьмись прямо в таборе появились столы, лампы, вино, пиво, жареные куры, сало, лепешки, свинина – все на свете, прямо-таки пир горой. Оркестр, конечно, с сахарного завода. Танцы.

И Давид Бурда, мой бригадир, поднял тогда за меня первый тост.

Он сказал:

«Поднимаю этот тост за Марию Демченко, что она твердо сдержала комсомольское слово. Ура!»

Ну, что было дальше – нельзя описать!

Тут вдруг прилетает аэроплан с сотрудниками киевских «Вистей» и садится на наш аэродром. У нас уже знают: если кто-нибудь летит, то зажигай на аэродроме костры, потому что все равно к нам!…

Я танцевала всю ночь, хотя за эти семнадцать дней я устала ужасно. И всю ночь я черпала кружкой вино прямо из ведра и подносила по очереди всем своим подружкам и друзьям, и гостям, и музыкантам, и всем, кто только ни был на том нашем пиру. Жалко, вас не было, вот бы погуляли! А потом меня посадили в машину – и в Москву. Надо же человеку отдохнуть. Я думала, в вагоне отдохну. Но не получилось. Там ехал один художник. Он меня как увидел, так сейчас и стал рисовать. И рисовал, представьте себе, до самой Москвы. А в Москве – обратно…

И Мария Демченко улыбнулась своей сердитой, милой улыбкой, показав мелкие, тесные зубы, из которых один был золотой.

1936 гг.

Маленький подтянутый лейтенант в походном снаряжении, начальник понтонного эшелона, на каждой остановке выпрыгивал из теплушки и шел ругаться с дежурным по станции. Пятиминутная остановка приводила его в отчаяние. Искоса поглядывая на закрытый семафор, он яростно плевался, бормотал:

– Черт бы их всех раздавил с такой ездой! Пока мы тут копаемся, без нас все кончат! Куда же это годится?

Но полосатая рука семафора нехотя подымалась. Мощный «ФД» ревел и рвал с места. Площадки мотало. На площадках качались грузовики с понтонами. Дождь бил в звонкие, пустые ящики защитного цвета.

Меня забавляло юношеское нетерпение лейтенанта, но, признаться, я его вполне понимал и сам разделял. Еще бы! Красная Армия стремительно наступает. Каждый час приходит новое сообщение.

Взяты Броды, взяты Барановичи, взято Молодечно, взята Сморгонь, взят Ковель.

Как хочется скорей быть там, в первых рядах! Нужно действовать, выполнять боевое задание – наводить понтоны, форсировать реки…

Это чувство горячего, молодого нетерпения испытывали все бойцы – танкисты, пехотинцы, артиллеристы, саперы, конники, летчики, радисты… Это же чувство продолжал испытывать и я, дожидаясь несколько дней в Минске выезда в Западную Белоруссию.

А радио тем временем приносило все новые и новые сообщения – о вступлении наших частей в Слоним, Волковыск, Львов, Вильно.

Невыносимо!

…И вот мы едем с секретарем ЦК КП(б) Белоруссии, членом Военного Совета фронта, товарищем Пономаренко.

Автомобиль вынес нас из Минска в западном направлении по великолепному шоссе. В поле стрекотал трактор. Колхозный сад тянулся вдоль шоссе. Знаменитые минские яблоки, крупные, тяжелые, сплошь покрывают вымазанные известью деревья. Ветви, подпертые жердями, гнутся под тяжестью плодов.

Мы обогнали несколько батарей, батальонов пехоты, обозов, бензиновых цистерн с надписью: «Огнеопасно».

– Вы обратили внимание на яблоки? – спросил товарищ Пономаренко.

– Да, превосходные яблони.

– Превосходные. Но не в этом дело. Вы заметили, что ни одно яблоко не сорвано, ни одна ветка не сломана? А ведь мимо этих яблок вот уже шестой день идут части Красной Армии. Вы понимаете, солдаты идут мимо и не трогают их.

Это действительно было чудесно. Армия поистине народная, сознательная, дисциплинированная, культурная, плоть от плоти, кость от кости тех колхозников, мимо садов которых она проходила. Красноармейцы, верные сыны трудового народа, умели ценить и уважать колхозный труд. Общественная собственность для них священна и неприкосновенна.

Проехали сквозь смолистый лес. Тут шоссе кончалось. Здесь была раньше граница.

Я искал глазами наш государственный пограничный столб. Но его не было. На его месте зияла песчаная яма. 17 сентября утром, отдав частям приказ перейти границу, командир товарищ Еременко велел выкопать наш пограничный столб, погрузить его на подводу и везти вместе с наступающими частями на запад. Он сказал:

– Я его вкопаю там, где мне прикажут партия и правительство.

Крылатая фраза командира мгновенно облетела фронт. Ее передавали из уст в уста.

Переезд. Полосатый, темно-зеленый с красным, польский столб. Белый дом польской пограничной заставы. Куцый польский орел. Стены усеяны дырами от пуль. Здесь шел молниеносный бой.

Мы в Западной Белоруссии. Тот же широкий коридор лесной просеки, тот же песок, та же свежая зелень среди стройных сосен. Поляна. Огород. Баба копает картошку. Босоногий мальчик в рваной школьной конфедератке на белобрысой голове сидит на заборе и смотрит на нас синими глазами. Идет долговязый, чисто, но очень бедно одетый крестьянин, тоже босой, и низко кланяется.

А дальше, в лесу, уже трещали костры, валил дым, повара чистили капусту и картошку. Пехота выстроилась в очередь перед походными кухнями. И тысячи полторы уже давно не бритых пленных в худых зеленых шинелях сидели, стояли возле порога.

Из-за леса раздался тонкий свисток паровоза. Поворот. Дамба. Шлюз. Пруд. Перевал. Обывательские, мещанские домики, и мы въехали в местечко Столбцы.