— Вы только что видели Тридента Мортона, находящегося в самом пекле войны, чтобы лично руководить съемками, — объявил диктор.

Да, Мефистофель умел сочетать полезное с приятным — нанятые им телохранители ценою собственной жизни превращали мои самоубийственные потуги в эффектную рекламу.

— Ты ждешь от меня исповеди? — Джек только теперь сел. — На деньги я бы не соблазнился, но господин Эрквуд убедил меня, что тебе лучше не знать правды. Даже эта война не потребовала столько жертв, сколько мирное накопление твоего состояния. Самоубийцы, морально искалеченные, пожизненные пациенты психиатрических лечебниц — население небольшой страны!

Все это я давно подозревал. Но можно сомневаться в существовании бога, и все же момент, когда окончательно разуверившись, видишь вместо всемудрого начала хаотическое множество мелких чертей, заправляющих миром, всегда является потрясением.

— Лекция о морали? Ты новатор, Джек. Обычно их сперва читают, а прикарманивают чьи-то деньги уже потом. Наоборот, конечно, куда эффектнее.

— Деньги я действительно взял — и от тебя, и от Эрквуда, но лишь потому, что он был прав. Тебя тогда еще обременяла совершенно ненужная вещь — совесть. Эрквуд был уверен, что ты, узнав правду, покончишь с собой.

— Весьма возможно! Я еще и сейчас не застрахован от этого постоянно откладываемого самодеятельного спектакля.

— Ты? Руководитель Телемортона? — Джек резким щелчком выбил сигарету из забытой Ларуком пачки.

— Твоя постоянная марка? — угадал я.

— Неужели ты полагаешь, что я живу вне времени и пространства? Если так пойдет и дальше, лет через десять человек с легкостью откажется от всего необходимого — пищи, друзей, убеждений. Все это заменят искусственные возбудители и успокоители. Каждые тридцать минут по таблетке — и никакая мировая катастрофа не страшна.

— Ты изменился, — сказал я. — В лучшую сторону. Идешь в ногу со временем, служишь в контрразведке, куришь марихуану, не брезгуешь ради заработка подлостью. Поздравляю!

Джек засмеялся. Смех был не очень веселый.

— Не ожидал таких речей от руководителя Телемортона, — он вытер платком проступившие из-под век слезы. — Ты тоже переменился. Был циником, стал ханжой. Ну что ж, это и современнее и выгоднее.

— О чем это ты? — Мною овладело невыносимое желание схватить его за шиворот и выбросить в окно. Но окон в комнате не было, к тому же мне хотелось понять его.

— О чем? — Джек усмехнулся. — Об этой войне. Еще более удивительной, чем “странная война” 1940 года, когда французы и англичане бездействовали по одну сторону линии Мажино, а немцы — по другую.

Странный характер военных действий ставил в тупик и меня самого. Крупные бои с участием танков и пехоты шли лишь в первые дни, потом их заменили воздушные налеты и мелкие стычки. Небольшое количество участников компенсировалось их жестокостью. Пакистанские солдаты занимали индийскую деревню, жгли дома, расстреливали, вешали. На следующий день рота индусов точно также зверствовала в каком-нибудь пакистанском селе. Попутно вспыхивали эпидемии религиозного и кастового изуверства. Брахманисты резали мусульман, мусульмане — брахманистов и буддистов, буддисты, для которых каждая тварь священна, лишали жизни и тех, и других, не брезгуя даже христианами (если те не принадлежали к персоналу Телемортона). Члены касты неприкасаемых, словно внезапно обезумев, выкручивали ноги и руки прохожим, независимо от того, к какой касте те принадлежали, одновременно за сотню миль озверевшая толпа также беспричинно забивала палками неприкасаемых. До сих пор индусы казались мне одним из самых миролюбивых народов. “Странная война” лишний раз доказала, что вера в милосердие божье или человеческий разум снабдила наши извечные клыки изящными пластмассовыми коронками, но отнюдь не затупила их. Скорее наоборот!

— Удивительно, не правда ли? — Джек сердито стряхнул пепел на стол. — И никакого выхода — куришь марихуану, чтобы не сойти с ума, и если куришь постоянно, это в конечном счете приводит к тому же результату… Ну, а мирные переговоры в Катманду? Еще одна загадка. Они начались уже на четвертый день — и Пакистан, и Индия понимают, что длительная война гибельна для них. Но как только они приходят к соглашению, где-нибудь как будто совершенно стихийно обязательно начинается новое кровопролитие,

— Пакистанцев направляет Китай… — я пожал плечами.

— А Индия? Что ей мешает мириться?

— Соединенные Штаты. Кто-то ведь должен быть в выигрыше, когда петухи дерутся! — я только повторял широко распространенное мнение, которого придерживались многие политические обозреватели.

— Вот как? — Джек усмехнулся. — В таком случае полюбуйся!

Я взглянул на экран и почти мгновенно отключился. С темного неба падали белые купола парашютов.

— По просьбе телезрителей показываем в тридцать четвертый раз записанный на видеопленку бой в подземном храме Аджанты! — торжественно возвестил диктор.

Я понимал их, людей, которым хотелось вновь и вновь отведать незабываемого зрелища. Да и для меня самого повторный показ был сопряжен с нервной реакцией, где стиралась грань между бесконечным восхищением и беспредельным ужасом.

Искусствоведы всего мира не перестают удивляться буддистским монахом, в течение многих веков вгрызавшимся с фанатическим упорством в подземную толщу скал. В результате на свет появилось нечто небывалое — огромный храм с удивительной силы скульптурами. И все это, и поражающие своими размерами помещения, и гигантские Будды — из одного монолитного камня.

Почему пакистанцам понадобилось высадить в этом, не имеющем никакого стратегического значения, пункте парашютный десант, оставалось до сих пор неясным. Но Ларук, как всегда, заблаговременно получил достоверную информацию. Пренебрегая обычным нейтралитетом, он на сей раз предупредил индийское командование, и после короткой схватки на месте приземления десантники были загнаны в пещеру. И тут, в полутемном, населенном исполинскими статуями каменном зале, величайшей сокровищнице мирового исскуства, два часа подряд трещали автоматы, взрывались гранаты, на галерее исступленно работали телемортоновские операторы, получившие свет и энергию от переброшенных в рекордный срок вертолетных движков. Ценители оплакивали невозместимые потери, зато Телемортон уже после первой передачи получил поздравительные телеграммы от многих кинорежиссеров.

— Не можешь оторваться? — Джек как-то противно засмеялся. — Коли Рим был подожжен, чтобы дать одному жалкому Нерону возможность воспеть это событие, чего только не сделаешь ради миллиарда зрителей?

Его смех прозвучал несуразным сопровождением к происходящему на экране. Один из парашютистов в поисках спасения с нечеловеческой ловкостью карабкается по отвесному каменному выступу. Тот же кадр общим планом — колоссальный нос Будды, по которому взбирается малюсенькая человеческая фигурка. Десантник уже добрался до переносицы, откуда один прыжок до огромного глаза, где исполинское каменное веко смогло бы защитить от пуль. Но смерть настигает его на полпути. Привычный для Телемортона, прослеженный во всех этапах эффект падения, бесформенное, окровавленное тело на выщербленном лбами бесчисленных верующих скалистом полу.

— Это твоя идея? — спросил Джек.

— Идея? — повторил я бессмысленно, с трудом освобождаясь от страшного волшебства просмотренного сотни раз эпизода. По моей просьбе Лайонелл перевел кадры на восьмимиллиметровую кинопленку, и я смотрел их, пока, к счастью, не сломался проекционный аппарат. У меня хватило разума не покупать новый, иначе мне бы опять пришлось очутиться в больнице доктора Пайка.

— Я говорю про великолепную идею превратить скульптурный шедевр в скотобойню, — сказал Джек с яростью. — И вообще, такой киногеничной войны еще не знает мировая история. Обычная война не слишком удачный материал. Когда атакуют или отступают на большом участке фронта тысячи людей, все это расплывается, хаотически дробится, объективу трудно выхватить эффектный момент, проследить смертельный поединок от первого “ура” до последнего застрявшего в горле хрипа. Тысячи смертей общим планом — кому это интересно? Может, статистику, но не зрителю…