— Веди нас куда хочешь, с тобой мы пройдем хоть сквозь каменные стены.

Из толпы крестьян послышались такие же возгласы. Но большинство людей все же колебались и раздумывали, почесывая затылок.

— Слова хороши, но словом человека не убьешь и стену не разрушишь, — сказал протяжно какой-то старик. — С немцами мы не справимся, будь у каждого хоть десять рук и сила, как у трех медведей.

Многие его поддержали. Пока Тазуя говорил, все были готовы совершать доблестные подвиги; но как только он умолк и они отвели от него глаза, сомнение и страх снова овладели сердцами забитых рабов.

Монах приблизился к людям и велел им теснее окружить его.

— Одной только силой нам действительно трудно будет справиться с немцами и датчанами, — сказал он, понизив голос. — Мы должны прибегнуть к хитрости. Мы уже знаем, как нам действовать, и тысячи людей готовы к этому.

Он начал разъяснять план восстания. Ночью, в назначенный срок, который одновременно будет сообщен повсюду, крестьяне должны взяться за оружие, заготовленное заранее, истребить в сельских местностях всех чужеземцев, собраться в определенных местах и общими силами напасть на укрепленные замки и города.

Женщины и дети тоже должны погибнуть? — спросил кузнец, сдвинув брови.

Я хотел бы, чтобы их не трогали, — грустно ответил Тазуя, — но и они настолько возбудили против себя справедливый гнев народа, что едва ли их пощадят. Кровопролитие всегда будит жажду крови.

— Моя рука их не тронет! — твердо заявил кузнец.

Тазуя ласково кивнул ему.

— Ты благородный человек, но нелегко унять разгневанную толпу, — сказал он сердечно. — Поступай так, как сам найдешь нужным. Повинуйтесь ему, люди! На него я возлагаю задачу поднять народ Вильяндимаа. Помогайте ему всеми силами, старайтесь подготовить к работе всякого верного человека, но действуйте хитро и осторожно, чтобы враг прежде времени ничего не заметил. Когда наступят сроки, я пришлю к вам своего посланца. Если кто-либо захочет отойти в сторону, ему не будет помехи, но пусть он помнит, что поклялся молчать. А теперь идите с миром!

Люди поодиночке выползли из подземелья и исчезли в лесу. Наконец Тазуя и кузнец Виллу остались одни среди опустевших руин. Факел потух, луна скрылась за тучами. Темнота и торжественная тишина царили над землей, в то время как эти два человека готовились к грохоту битв и кровопролитию. Долго не могли они расстаться, как бы предчувствуя, что на этом свете больше не увидят друг друга.

Попрощавшись, они еще долго шагали рядом. Небольшой поворот судьбы — и легко могло случиться, что эти люди рука об руку прошли бы через мировую историю как основатели нового государства…

Наконец один из них повернул направо, другой — налево.

— У меня душа болит о нашем Прийду, — сказала однажды Май матери, спокойно вязавшей чулок. — Вот уже неделя, как его увели, а о нем ничего не слышно. Наверное, они бросили его в какое-нибудь подземелье и готовят ему голодную смерть, как, говорят, и раньше уже поступали со многими другими.

Не говори о рыцарях с таким презрением, — наставительно сказала Крыыт. — Комтур честный человек, и он твердо обещал мне, что Прийду останется жив. Немцы никому не причиняют зла, а лишь наказывают каждого по заслугам.

Неужели Прийду действительно такой преступник, что заслуживал бы смерти?

Прийду ни в чем не виновен, во всем виноват этот проклятый кузнец, — обозлилась Крыыт. — Он нам постоянно вредит. Не будь его, Прийду давно стал бы с немцами приятелем и сам превратился бы в немца; он бы сейчас, как подобает господам по праву и обязанности, настолько презирал крестьян, что и разговаривать бы с ними не хотел, а тем более подстрекать их к сопротивлению. По закону возмутитель народа заслуживает смерти, но возмутитель не Прийду, а кузнец. Если Прийду на днях не освободят, я пойду к комтуру

и взвалю всю вину на кузнеца; я расскажу о всех его дерзостях и насмешках — тогда увидим, кого в конце концов призовут к ответу.

Разве нельзя просить за Прийду, не жалуясь на кузнеца? — робко спросила Май. — Жалобы могут снова разгневать комтура, а если их не будет, он, может быть, и выслушает твою просьбу.

Это уж мне лучше знать, чего стоит моя просьба в глазах комтура, — хвастливо заявила Крыыт, — но на кузнеца я все-таки пожалуюсь. Он разрушает счастье нашей жизни, так пусть же и сам пропадет! Портного флитергольда он так рассердил, что тот больше и не показывается.

Слава богу, — прошептала Май.

Ты еще молода, Май, — сказала Крыыт с легкой грустью, — ты не понимаешь, в чем для тебя благо, в чем зло, да много об этом и не раздумываешь. А я люблю тебя и ненавижу кузнеца именно за то, что он враг твоему счастью и счастью Прийду. Я горячо желаю, я дни и ночи молю святую деву, чтобы она помогла тебе и Прийду подняться выше этой презренной жизни, которая от рождения была суждена мне. Но это может осуществиться лишь в том случае, если ты станешь женой немца.

Разве это такое уж большое счастье?

Большего счастья тебе в этом мире не достигнуть. За крестьянина ты не можешь выйти, все они рабы, и ты и твои дети тоже стали бы рабами. Но будь они даже вольными людьми, я бы все равно не выдала тебя за крестьянина. Эстонцев не исправит ни свобода,

ни что другое. Они грубы, суровы и жестоки. Если бы ими никто не правил, они сожрали бы друг друга. Женщину они не умеют уважать, превращают ее в рабочую скотину. А у немцев женщина в большом почете. Сам бог наложил на лица немцев печать более возвышенной натуры; они лицом красивее других людей, они честны, ласковы и великодушны…

Тут Крыыт вдруг умолкла, так как дверь отворилась и вошел Прийду. Одежда его была изорвана, голова непокрыта, волосы всклокочены, лицо бледно, как у мертвеца. Не издав ни звука и не бросив ни единого взгляда на мать и сестру, он, еле волоча ноги, прошел в задний угол комнаты и бросился ничком на кровать. Мать и сестра подбежали к нему и засыпали его вопросами. Прийду молча движением руки отстранял их от себя. Наконец он вдруг поднялся, широко раскрытыми глазами посмотрел на мать с каким-то странным выражением боли и отчаяния и сказал совсем чужим голосом:

— Ввоммиввеввеввавимемяммы!

По лицу Прийду было ясно видно, что ему не до шуток. Женщины в испуге сжали руки.

Что с тобой, сынок? — воскликнула мать, вся дрожа; у Май на глазах выступили слезы. — Что они с тобой сделали?

Ввоммиввеввеввавимемяммы!

Говори ясно!

Вместо ответа Прийду широко раскрыл рот и показал пальцем внутрь его. Тут только обнаружилось, что во рту у Прийду нет языка: из рта подстрекателя было удалено его главное оружие.

— Они отрезали тебе язык! — вскричали женщины в один голос и громко зарыдали. Прийду, болезненно поморщившись, кивнул головой и снова лег ничком.

В этот день ристиская Крыыт уже не могла превозносить доброту и великодушие немцев. Но в данном случае она была не права, умерив свои восхваления. Мы снова должны напомнить читателю, что законы давних времен нельзя сравнивать с нынешними. Карой за подстрекательство народа была мучительная казнь, и в описываемое время, когда в орденском государстве каждый день грозил восстанием, было действительно большой милостью, если судья даровал жизнь и свободу подстрекателю, вина которого была установлена, и ограничился тем, что изуродовал его.

Приближалась весна. В лесах снег еще местами держался, но с полей он уже давно сошел. В усадьбе Ристи, где обычно царили мир и радость даже в зимнюю стужу, теперь никто не замечал наступления весны. Люди жили точно в тяжелом оцепенении. Веселых бесед и беспечного смеха кузнеца здесь давно уже не было слышно. Прийду, убедившись, что его своеобразного языка никто не понимает, совсем онемел. Он уже не бродил по деревням, так как стыдился показываться людям; единственным местом, где он иногда появлялся, была кузница Виллу. Обычно же он целыми днями валялся на кровати или сидел где-нибудь в углу и печально смотрел перед собой. И Май была всегда серьезна, часто грустна; ее единственной радостью были минуты, которые она тайком проводила у кузнеца, поддаваясь влиянию неистребимой жизнерадостности этого человека. Крыыт с нетерпением ожидала возвращения портного Флитергольда, но так как надежды ее не сбывались, она с каждым днем делалась все раздражительнее. Второй причиной ее озлобления было то, что комтур не принял ее с жалобой на кузнеца Виллу, а приказал объявить ей раз и навсегда, чтобы она не смела даже показываться у ворот замка.