— Пусть это будет последней пощечиной, которую ты, как крепостной раб, должен был покорно стерпеть. Как вольный человек, ты впредь никому не должен позволять бить себя. Встань и возьми свою вольную.

Комтур взял со стола пергамент с большой печатью и передал его Виллу. Затем он поздравил кузнеца и пожал ему руку.

Рука Виллу дрожала, когда он прятал за пазуху драгоценную грамоту; милость- комтура так глубоко тронула его доброе сердце, что он едва сдерживал слезы. Он не мог вымолвить ни слова. Комтур долго молчал и смотрел на кузнеца, как бы чего-то ожидая.

— Теперь мы квиты, — глухо произнес наконец комтур. — Ты спас меня от смерти, я тебя избавил от рабства. Выпьем в знак расчета!

Кузнец взял кубок, который ему подали, выплеснул половину вина на пол, а остальное выпил одним глотком. Теперь только язык его развязался.

Благодарю вас, господин комтур, за волю и хороший глоток вина, — сказал он, глубоко растроганный. — Сейчас я еле нахожу слова, чтобы выразить свою благодарность, но в будущем, может быть, очень скоро, я надеюсь подтвердить ее делом. А теперь я, как и прежде, в знак моего уважения, прошу вас принять этот бочонок вина, лучшего, какое только есть на свете, и отведать его сейчас же.

Покажи! — сказал комтур.

Виллу откупорил бочонок и наполнил кубок. Вино было темно-красного цвета, с удивительно приятным ароматом.

— Нет ли в нем яда? — сказал один из рыцарей полушутливо, полусерьезно.

— Нет, — заявил комтур. — Я знаю кузнеца!

Он тотчас же поднес кубок к губам и выпил вино залпом.

— Чудесное вино! — сказал он, прищелкнув языком. — Твой подарок настолько ценен, что я не могу оставить его неоплаченным. Пойдем, я подарю тебе кое-что равноценное, твоему подарку. Вы, братья по ордену, будьте свидетелями тому, что я не скупее кузнеца. Пойдем!

Комтур взял со стола подсвечник со свечой и пошел впереди, кузнец и рыцари последовали за ним. Они спустились по длинной лестнице и миновали много сводчатых коридоров. Наконец комтур отпер железную дверь, и они вошли в комнату с низким потолком;

воздух здесь был настолько затхлый, что свеча еле теплилась. В дальнем конце комнаты стояли два толстых столба, подпиравшие сырой, заплесневевший каменный свод. Комтур велел кузнецу стать между столбами и пристально глядеть на заднюю стену. Кузнец против воли исполнил приказание. Сердце у него почему-то защемило. В указанном ему месте он ничего не видел, кроме какой-то странной железной фигуры, вмурованной в стену. Фигура имела причудливый вид, и кузнец невольно стал ее разглядывать, не понимая, что она изображает.

Догадываешься теперь, что я собираюсь тебе подарить? — спросил комтур у него за спиной.

Нет, — хрипло ответил кузнец. Горло его словно чем-то сдавило.

Я дарую тебе жизнь, мятежник! — прогремел комтур.

В тот же миг фигура перед глазами у кузнеца пришла в движение, пол исчез у него из-под ног и кузнец почувствовал, что проваливается под землю.

Когда Виллу пришел в себя, его окружала кромешная тьма. От спертого воздуха и зловония он закашлялся. Под собой он нащупал мокрую солому, перемешанную с грязью, а вытянув руки, убедился, что находится среди четырех узких стен, сложенных из больших гранитных плит. Он вскочил и протянул руки кверху, но пальцы его не коснулись потолка. Он попытался взобраться вверх по стене, но стены были настолько скользкие, что пальцам не за что было ухватиться.

У кузнеца не осталось никаких сомнений: он находился на дне глубокой, темной могилы.

Мысль, что он, как неразумное дитя, позволил коварному рыцарю обмануть себя, на миг помутила его рассудок. Он колотил кулаками о стены, пока не разбил руки в кровь, рвал на себе волосы и страшно кричал. Когда тело его утомилось и разум прояснился, Виллу сел, обхватил голову руками и стал призывать смерть. Но смерть не пришла, и он впал в бесчувственное, безразличное состояние, которое граничило со сном. Сколько времени оно длилось, кузнец не мог дать себе отчета. Вдруг ему показалось, что он слышит далекие глухие крики о помощи. Кузнец снова вскочил, снова до крови бился о стены, пытался, подскакивая, ухватиться за потолок, призывал на помощь бога и людей. Но ответа не было. Далекие вопли вскоре прекратились, и вокруг кузнеца опять воцарилась гробовая тишина.

Эстонцы издавна считали Фомин день несчастливым. Слово «Тоомас» в некоторых местностях означает смерть и гибель; чуму называли — «суровая рука Тоомаса». В этот день не решались варить пиво, опасаясь, что Фома, то есть смерть, может забраться в чан.

Рано утром поднялись ворота Вильяндиского замка и длинная вереница дровней, нагруженных мешками, потянулась во двор замка. Возчики испугались, увидев на дворе в этот ранний час рыцарей и воинов в полном вооружении. Большая часть дровней еще не успела въехать во двор, как вдруг ворота опустились. Воины со всех сторон набросились на возчиков; люди, едва успев крикнуть от испуга, оказывались изрубленными в куски. Затем воины стали копьями прокалывать мешки. Кое-кто из крестьян пытался выбраться из мешков, но стоило показаться чьей-нибудь голове, как ее тотчас раскалывали ударом. По обледенелому двору поползли дымящиеся ручейки крови. Крики раненых и умирающих сотрясали воздух. Но вопли продолжались недолго — их усердно прекращали копьями и мечами.

Только одни дровни, ехавшие впереди, не были обагрены кровью. На них было три мешка, но этих мешков не тронули, только потуже завязали и оставили под стражей. Когда бойня кончилась, комтур велел привести ристискую Крыыт, заключенную в будке сторожа. Бессонная ночь, доносившиеся со двора предсмертные крики и страшное зрелище, представшее перед ее глазами, лишили Крыыт последних сил; она еле передвигала ноги, опираясь на слуг. Ее подвели к нетронутым дровням.

— Твой сын пощажен, — милостиво произнес комтур. — Можешь взглянуть на него в последний раз, прежде чем его бросят в тюремную башню, из которой ему больше никогда не выйти. Слуги, вытащите людей из мешков!

Мешки были развязаны, у крестьян, там находившихся, отобрали мечи и топоры и за волосы вытащили людей наружу. Один из них тотчас же упал на колени и, весь дрожа, стал умолять о пощаде. Остальные стояли, понурив головы, и молча ждали смертельного удара. Крыыт широко раскрытыми глазами смотрела на этих людей. Прийду среди них не было!

Где ристиский Прийду? — спросил комтур, сдвинув брови.

Он, кажется, был на дровнях сиймуского Мадиса, — нехотя сказал один из крестьян.

Где эти дровни?

Крестьянин указал рукой на дровни, залитые кровью.

— Он ведь должен был находиться на передних дровнях? — глухо сказал комтур.

— Вначале он и был на передних дровнях, но наш возчик захотел быть смелее всех и обогнал других, — ответил крестьянин.

Крыыт, шатаясь, подошла к дровням, на которые указал крестьянин. Из первого мешка через край саней до половины свисало мертвое тело. Голова была размозжена, курчавые волосы покрыты запекшейся кровью. Крыыт приподняла голову мертвеца…

— Твой отец и мать убили тебя! — закричала она и упала наземь. Воины подняли ее и увидели, что лицо женщины было таким же холодным и застывшим, как и лицо мертвеца, которое она крепко сжимала ладонями. Смерть спасла Прийду от вечного заточения и соединила мать и дитя такими узами, которых не в силах разорвать ни роковая случайность, ни лютая ненависть.

Великое восстание эстонцев закончилось их полным поражением. Меч, голод и чума истребили половину народа, оставшиеся в живых подпали под еще более тяжкое иго. Дольше и упорнее всех держались жители Сааремаа, но через год и они были побеждены, девять тысяч человек убито, «король» сааремаасцев повешен вверх ногами и последние крохи свободы здесь, как и на материке, выметены железной метлой. В Ливонии и Эстонии снова воцарилось спокойствие, и теперь обе эти страны томились под тяжелой рукой Тевтонского ордена. Земля впитала в себя ручьи крови, и ветер развеял запах тления.