В последний раз всхлипнув, я расхохоталась.

– Милая Эвелина, у меня самый несносный характер в мире и нрав упрямее, чем у осла!

Я перестала смеяться и минуту помолчала.

– Хватит слез, дорогая! Я знаю, чем ты огорчена, и это не имеет никакого отношения к моему ангельскому характеру. Надеюсь, всемогущий устроит нашу судьбу так, как он считает нужным, поэтому нам нет никаких оснований тревожиться. Правда, я еще не решила, стоит ли подчиняться его указаниям, но что бы ни случилось, мы с тобой не расстанемся до тех пор, пока я не передам тебя в руки достойного мужчины. Вытри слезы, а потом дай платок мне, чтобы я вытерла свои. Полагаю, больше одного платка нам сегодня не понадобится.

Устранив с лица следы недавних слез, мы продолжили одеваться. Но Эвелина напоследок припасла еще одно замечание:

– Ты говоришь так, слово это я собираюсь тебя покинуть. А вот ты, Амелия, оставишь меня одну мотать шерсть и мыть болонок, после того как выйдешь замуж?

– Более нелепых слов я от тебя еще не слышала! – разъярилась я. – Хотя большинство твоих высказываний отличаются крайней глупостью.

Когда в свежих платьях, но с красными, опухшими глазами мы величественно выплыли из нашей гробницы, мужчины уже были в сборе. Слуга Лукаса приволок в лагерь столько скарба, что впору было открывать лавку. На столе красовались цветы, сверкало серебро, переливался хрусталь. Одного взгляда налицо Эмерсона, тупо глазевшего на изящно сервированный стол, хватило, чтобы насладиться нелепостью происходящего.

Лукас переоделся в безупречно чистый костюм модного покроя. При нашем появлении он вскочил на ноги и проворно пододвинул стул Эвелине. Уолтер пододвинул мне другой. Светским тоном Лукас предложил нам хересу. Он вел себя так, словно являлся хозяином, а мы его гости, которых он пригласил на званый вечер.

Эмерсон перевел угрюмый взгляд на свои потрепанные башмаки. Его рука все еще покоилась в повязке, из чего я заключила, что он слишком слаб для того, чтобы услаждать нас оскорбительными замечаниями.

– Как изящно! – сказала я, принимая из рук Лукаса хрустальный бокал. – В нашей глуши мы успели отвыкнуть от роскоши, ваша светлость.

– Зачем же отказывать себе в удобствах? – покровительственно улыбнулся Лукас. – Если надо предаться аскетизму, то, смею сказать, я выдержу самые суровые лишения, но если есть возможность наслаждаться хересом из хрустального бокала, то не стану от нее отказываться.

Он поднял бокал, шутливо приветствуя нас. Я сунула нос в свой, критически изучила его содержимое и заметила:

– Думаете, нам стоит пить? Сегодня ночью мы должны быть начеку, Или вы передумали ловить мумию?

– Отнюдь! У меня крепкая голова, мисс Амелия, а от спиртного чувства только обостряются.

– Обычное заблуждение поклонников зеленого змия, – холодно заметил Уолтер.

Слова его прозвучали вызывающе, но Лукас лишь приветливо улыбнулся.

– Мы очень признательны тебе, Лукас, за всю эту роскошь, – заговорила Эвелина. – Но, честное слово, в этом нет необходимости. Твое судно, наверное, перегружено!

– Оно было бы еще более перегружено, если б мне удалось добиться своего! – весело ответил Лукас. – Твои ящики прибыли в Каир, Эвелина. Я собирался взять их с собой, но этот старый брюзга Баринг отказался отдать их мне.

– Баринг? – переспросила я. – Мой отец был с ним знаком.

– Мне это известно. Вас следует поздравить, мисс Амелия, что новый хозяин Египта взял на себя труд лично позаботиться о вашем багаже. Ящики были посланы на ваше имя, поскольку вы оставили консулу в Риме именно свой адрес. А в Каире заботу о вещах Эвелины взял на себя Баринг. Он стережет их пуще глаза. Я объяснил ему, в каких отношениях мы находимся с Эвелиной, но старик остался непреклонен.

– Быть может, ваша репутация вас обогнала, – как бы невзначай предположила я.

Но Лукас не собирался обижаться, он искренне расхохотался.

– Так оно и есть! В университете я учился с одним юным родственником Баринга. Боюсь, слухи о некоторых моих выходках достигли ушей этого нудного во всех отношениях господина.

– Все это неважно, – отмахнулась Эвелина. – Я благодарна тебе за усилия, Лукас, но мне не нужно ничего помимо того, что у меня уже есть.

– Тебе вообще ничего не нужно, кроме тебя самой, – проникновенно сказал Лукас. – Но твои потребности и твое обрамление – это две совершенно разные вещи. Однажды, Эвелина, ты решишь принять то, чего заслуживаешь, хотя все сокровища фараонов недостойны тебя.

Эвелина покраснела и не ответила. Она была слишком тактична, чтобы указать Лукасу на неуместность его заявления. Раздражение мое росло с каждой минутой. Неужели Эвелина не видит, что цветистые комплименты Лукаса лишь усиливают ревность бедного Уолтера?

Эмерсон наконец оторвал взгляд от своих башмаков и свирепо глянул на меня.

– Мы что, реверансами обмениваться собрались? Уверен, Пибоди, у вас имеется план развлечений на сегодняшний вечер. Просветите же нас, к чему нам готовиться.

– Я над этим еще не думала.

– Правда? Это почему же?

Я давно уже заметила, что самый лучший способ вывести из себя Эмерсона – не обращать внимания на его оскорбительные выпады и отвечать так, словно он ведет обычную светскую беседу.

– Я думала о гробнице фараона. На фреске изображена маленькая принцесса и убитые горем родители. Эвелина должна зарисовать ее.

– Но, мисс Амелия! – вскричал Лукас. – Как можно?! После всего, что случилось сегодня...

– Никто не предлагает бежать туда прямо сейчас. Поскольку ваше общение с Эвелиной было весьма поверхностным, дорогой Лукас, вы, возможно, не знаете, что она замечательная художница. Она уже сделала копии росписей, которыми были покрыты плиты.

Лукас тут же потребовал, чтобы ему показали рисунки. Рассматривая их, он то и дело издавал восторженные возгласы. Покончив с рисунками Эвелины, Лукас вспомнил о своем папирусе.

– Я велел носильщикам принести его! – прокричал он, хватая стоявшую рядом с ним шкатулку. – Пожалуйста, мистер Эмерсон. Я сказал, что передам его вам, и держу слово!

Папирус хранился в резной расписной деревянной шкатулке.

– Видите, я положил его между двумя стеклами, – похвастался Лукас. – Думаю, это наилучший способ уберечь рассыпающиеся в прах древности.

– Хорошо, хоть на это вас хватило, – проворчал Эмерсон. – Пожалуйста, ваша светлость, передайте папирус Уолтеру. А то я с больной рукой могу его и уронить ненароком.

Молодой человек бережно взял папирус. Солнце клонилось к западу, но света еще хватало. Уолтер склонился над папирусом, на лоб ему упала прядь волос. Губы его зашевелились, словно в безмолвной молитве. Казалось, он забыл о нашем присутствии.

Я нетерпеливо подалась вперед, изнывая от желания получше разглядеть древнее сокровище. На мой взгляд, папирус находился в довольно неплохом состоянии. Он потемнел от времени, и края его осыпались, но черные письмена проступали вполне отчетливо. Я, разумеется, понятия не имела, о чем говорят эти витиеватые закорючки. Они напоминали иероглифическое письмо. То здесь, то там можно было различить фигуру птицы или сидящего человека. В древнеегипетском рисуночном алфавите фигурки означали буквы. Но большинство значков напоминало скорее рукописный арабский текст.

– Прекрасный образец иератического письма, – сказал Эмерсон, склонившись над плечом брата. – Гораздо ближе к иероглифам, чем те, что я видел ранее. Ты можешь это прочесть, Уолтер?

– Вы хотите сказать, что этот юноша умеет читать подобные каракули? – недоверчиво вопросил Лукас.

– Этот юноша, – сухо ответил Эмерсон, – один из ведущих специалистов по древнеегипетскому языку. Я тоже немного знаю иероглифы, но в основном занимаюсь раскопками. А Уолтер – филолог. Так что там, Уолтер?

– Ты пристрастен ко мне, – пробормотал Уолтер, жадно пожирая глазами неразборчивые письмена. – Я должен показать это Фрэнку Гриффиту. Вот уж кто специалист! Однако мне кажется, я и сам смогу разобрать несколько строк. Ты прав, Рэдклифф, это прекрасный образец иератического письма. Так называется, – объяснил он, – скорописное начертание, которым пользовались в документах и различных записях. Иероглифы были для писцов слишком вычурными и громоздкими. Иератическое письмо ведет свое происхождение от иероглифов, и если вы присмотритесь, то увидите, что эти значки напоминают первоначальные рисунки.