— Ангелы, говоришь? А хочешь, я тебе предъявлю видео, где сепары местные или приезжие из Ухты на камеру признаются, что убили десятки пленных украинцев? Или это тоже херня пропагандистская?

— Тухлый номер, — возразил Александр. — Ты ж меня самого завтра выгонишь мины расставлять. Убеждай кого другого, я-то — профессионал. Что ваши ангелы творят на Донбассе, своими глазами повидал. Предположим, я тебе поверил, что ваших пленных расстреляли. И вот что скажу: мне лично погибших украинских ребят ничуть не менее жалко, чем луганчан, донецких или ухтинских. Я про тех из ваших, кого забрили в армию и бросили в эту мясорубку. Но вас, сволочь идейно-нацистскую, я бы сам расстреливал.

Удар ногой по рёбрам свалил его с табурета. Кажется, на секунду он потерял сознание, но очнувшись, новой боли не почувствовал. То ли адреналин действовал, то ли общее возбуждение. Ну теперь-то, падла, вытащи пистолет! Давай, гад!

Нет, справился с гневом нацик.

— Ладно, херня это всё, — неожиданно хладнокровно сказал «айдаровец». — Забить я тебя всегда смогу. И болтал только для того, чтобы выяснить, насколько ты упоротый.

— Выяснил?

— Упоротый, куда там! Просто по ходу выяснил, что не журналист ты. Не объективный потому что. Ты должен быть sine ira et studio, без гнева и пристрастия. А ты мне тут целую лекцию прочитал про право России вторгаться и убивать по праву сильного. Ещё исторически обосновал. В общем, спасибо тебе, сам себя ты из журналистов изгнал, а значит, стал тем самым россиянским агрессором. И те, кто запись разговора нашего прослушают, придут к тому же выводу…

«… Ах ты, сука! — выругался про себя Молчанов. — Думал, спровоцирую, а вместо этого сам на провокацию попался. Как щенок. Смонтируют запись, и готово — московский журналист с целой программой антиукраинских взглядов и вызовов»…

— В общем, ты попал, — словно прочитал его мысли «айдаровец». — Ты в моей власти, усеки это. Это — моя операция, и отчёта с меня за вас никто не спросит. Прикажу вас завалить здесь — никто не чихнёт, а чихнёт — война всё спишет. Подложим вас с оторванными ногами возле Попасной, зафильмуем, как вы мины ставили, да сами на них подорвались, когда мы стрелять начали. То есть всё будет то же самое для вашей дискредитации — только вы жить уже не будете. И ни при каких обстоятельствах героями вам не стать. Сами не захотите, так тушки ваши будут сотрудничать. Мёртвые не сопротивляются…

Он зло осклабился, склонившись к пленнику:

— Так я в последний раз мирно спрашиваю: будешь сотрудничать?

Прошипеть «пош-шёл ты…» Александр не успел…

Машину приткнули недалеко от газозаправочной станции на выезде из города. Идеальное место, хотя и не без риска.

К территории пансионата просачивались осторожно. Вряд ли, конечно, укропы в промзоне на собственной территории понаставили растяжек, но чем чёрт не шутит. Хорошо, что уже достаточно стемнело — стояла та лохматая серость перед окончательным приходом зимней ночи, когда вроде бы видно, но одновременно всё сливается, остатки света накрываются побегами темноты, и картинка расплывается и растворяется. ПНВ пока мало пригодны, но без них уже не особо и разглядишь осторожно перетекающие из тени в тень четыре фигуры в тёмном.

Сюда, к профилакторию, их вывела снова Настя. Алексей представлял себе громадину ТЭС, и не мог представить, где искать похищенных. Нацики «Айдара» располагались неизвестно где… и как. Станция работала. Вроде бы заминировали её, по крайней мере, грозились. Значит, как минимум, посты у соответствующих выводов проводки, у «рубильников», проще говоря. А где там подвалы, пригодные для содержания пленных? Да где угодно!

С другой стороны, держать пленных на глазах у работяг, что продолжают обеспечивать работу станции, неудобно, да и рискованно. Скрыть нельзя, среди рабочих пойдут разговоры, кто-то увидит, как пленных привозят-отвозят, куда-то надо девать трупы тех, которые не выдержат допроса…

Где-то ещё, а где?

«Ладно, — отстукал он эсэмэску, — давай адрес племяша. А то ТЭС большая где искать? Пусть предупредит что останусь у него а то не успею до вечера».

Ответ пришёл через три минуты:

Ага, пансионат нарочно написан с большой буквы. И станция тоже. То есть перенаправляют их от ТЭС к пансионату. Вычислили, что там база у нациков? Наверняка! Иначе бы Настёнка не выделила это слово. Ну, работают! Ну, значит, и нам работать…

А где он, этот пансионат? Карту, по идее, все помнили, но надо ведь к местности привязаться…

Проехались по улице Ленина. Правильнее сказать — по улочке. Домики двухэтажные, перед ними деревья, вдоль проезжей части газончики. Идиллия, должно быть, тут была перед войною. Особенно летом, когда всё зеленело вокруг. Жить бы и жить в таком домике! Бегать на пруды вон, или на реку — всё рядом! На стадион. А по вечерам гулять до ДК вдоль этих газончиков по тротуарам, смотреть кино, причём с последнего ряда, и не столько смотреть, сколько целоваться с девчонкой в темноте, как бы случайно кладя ей руку на грудь и с удовольствием ощущая, как замирает подружка в сладкой истоме…

А совсем вечером сидеть на колченогой самодельной скамеечке в заросшем травою дворе и смотреть на лохматое от звёзд небо. И представлять, как там кто-то сидит точно так же и смотрит на тебя… И снова целоваться, а снова давать волю рукам, и успеть добраться куда-то, покуда её рука не остановит твою уже твёрдо — на пороге самого сокровенного…

Счастье! Брянск, Счастье — какая разница! Одна русская земля, одни русские люди. Одно счастье! И в этих здешних домиках у здешних парней и девчонок всё было то же самое, и та же судьба…

Да вот только не та… Не та оказалась судьба у всех у них, кто остался жить — и умирать — на осколках разорванной по живому страны. На клочках только что ещё единого Союза равных, растащенного по углам теми, кто не хотел быть равным. Кто хотел быть особым — и всего лишь по причине, что придумал себе особые права. А те обосновал только тем, что дал себе труд родиться в своей национальности!

Так ведь и это не главная причина! Это тоже — основание придуманное. Главное же в том, что кто-то — за бездарностью, неумением, глупостью, трусостью — понял, что в большой империи ему пробиться наверх тяжело будет. Ну не сможет он со своим скудным умишком и способностями выделиться заслугами в большой семье! Надо особую заслугу придумать!

А тут куда уж проще — выдумать себе особую нацию, маленькую, уютную, где сразу все вершины открыты! Хочешь — стань идеологом незалежности своей! В учебники войдёшь! Хочешь — усвой хуторской диалект, объяви его подлинным национальным языком, добавь десяток собственных словесных уродцев — и наяривай на нём стишата, оповидання, басни. Сразу классиком станешь — нет ведь конкурентов тебе!

Только романы не пиши — там на селюкской мове не выедешь, там ум вложить надо…

Всё понятно ещё на самом низком уровне: один едет в город пробиваться, другой предпочитает в своём селе председателем сельсовета стать. Потому как справедливо опасается, что в городе ему наверх не подняться.

Непонятно другое — как тысячи таких же мальчишек, парней, мужиков, как он сам, как Витька, Вовка, Юрка, позволили себя увлечь скаканием и сказками про то, что станут жить «найкрайше», как только расплюются с «москалём»? Как только порвут с ним, убьют его…

А многим ведь пришлось действительно убить его. И часто — в самом себе…

Как говорится, эх-х…

У пожарной части свернули налево, потыкались там меж домами и посадками, приткнулись к какому-то складу. Посидели, дожидаясь нужной темноты, разобрали сумки, обросли оружием, распределили сканеры и ПНВ. Злой взял спортивную сумку с «ксюхами» и гранатами. Если что — со стадиона идём. И штаны спортивные сверху лежат.

Глупости, конечно. Какой уж тут стадион, когда рядом война. Но и секунда ступора у противника — уже выигрыш. А дальше — как судьба ляжет.