А мой товарищ, с которым мы вместе мечтали о философии, поступил-таки на философский факультет университета.

Уже на первых курсах он сам познакомился, а потом и меня свел с Игорем Семеновичем Коном, тогда молодым еще человеком. В первые минуты разговора с ним становилась ясно, что перед тобой – звезда, ученый с большим будущим. В 33 года он был уже доктором наук, профессором, полиглотом. Занимался он в те годы историей философии и социологией. Но подбирался к знаниям, которые помогли ему стать в будущем методологом сексологии. Уже тогда Кон был авторитетом в неформальных научных кругах. Когда Игорь Семенович узнал, что я будущий психиатр и интересуюсь сексуальными проявлениями у душевнобольных, он сказал, что познакомит меня с совершенно фантастическим человеком. И выполнил свое обещание.

Абрам Моисеевич Свядощ, которому меня представил Кон, оказался и впрямь абсолютно фантастической личностью. По специальности он был психиатр. Занимался по большей части сексопатологией. Но при этом был необычайно широко образован: например, с легкостью мог делать переводы с французского на немецкий.

В сталинские времена Свядощ, по тогдашним меркам, легко отделался: за вольномыслие его всего лишь сослали в Караганду, сохранив за ним профессорскую должность. Он, безусловно, знал цену коммунистическому режиму, но опыт ссылки научил его не вступать в разговоры на социально-политические темы. Абрам Моисеевич стал моим учителем: огромную часть знаний, которые составили основу моей профессиональной компетентности, передал мне именно он.

Перу Свядоща принадлежит книга «Женская сексопатология», которая выдержала шесть переизданий. Парадокс: несмотря на значительные тиражи, этот труд Свядоща в советское время был раритетом. Так был велик дефицит знаний в области секса. На черном рынке «Женскую сексопатологию» предлагали за сумму, в 15 раз превышающую номинальную цену. Но и за эти, по тем временам значительные, деньги ее было не достать. В итоге до специалистов она не доходила. Книга на «соленую» тему попала в библиотеки тех, у кого был блат: в основном к работникам торговли…

Вообще, психиатрия в советское время была, если можно так выразиться, привилегированной областью. Нам платили 25-процентную надбавку к окладу «за вредность». Отпуск психиатра составлял 42 рабочих дня. О такой работе можно было только мечтать. А частные сексологические консультации, которые я позже начал вести, приносили дополнительный доход. Сексолог в советское время был птицей экзотической. За нашими услугами охотились.

Половую жизнь, равно как и проблемы с ней, не могут истребить никакие режимы, даже такой пуританский, как советский. Собственно, почему? Ведь сексуальную жизнь людей трудно даже ассоциировать с идеологическим инакомыслием. Ан нет. Не зря по приказу советских вождей из фильмов вырезали малейшие проявления эротизма. Секс – область, где человек свободен, где есть место творчеству, фантазии, свободному выбору. А где свобода – там и до бунта рукой подать. Независимости и неподотчетности партийные бонзы не переносили нигде: ни на трибуне, ни на службе, ни в постели…

Свядощ помогал молодым докторам. Делал он это своеобразно. Например, у меня дома раздается телефонный звонок. Снимаю трубку. Слышу дребезжащий голос Абрама Моисеевича:

– У меня есть тут одна пара. Из Грузии. Весьма благодарная. Я с ними провел то-то и то-то. Вы могли бы продолжить курс лечения…

И я, дрожа от предвкушения, говорил, что готов работать с этой парой. Свядощ благодарил:

– Спасибо.

Это мне-то спасибо?!

Наивный, я думал, что попал к нему в любимчики. Позже выяснилось, что «нагрузку» он распределял равномерно между молодыми докторами, которые тогда «тусовались» на Рубинштейна, 14, в Консультации по вопросам семейной жизни. Считалось, что проблемы личных взаимоотношений могут возникать только в семье. И только в ней. Все, что вне официально зарегистрированного брака, – разврат в чистом виде.

Через Свядоща я продолжил цепь своих сексологических знакомств. Следующим сексологом был очень странный человек по имени Эвальд Дворкин. (Нельзя не признать, что вокруг этой темы вращается много эксцентричных, необычных людей, хотя это вовсе не значит, что сексологией занимаются в основном сексуальные маньяки или извращенцы.)

Дворкин был помешан на сексологической литературе: у него дома хранилась не одна тысяча книг на эту тему. Напомню, в то благословенное время для того, чтобы быть допущенным до трудов Фрейда в научном зале Публичной библиотеки, надо было получить так называемое отношение с кафедры. В этой бумажке говорилось, что товарищ N. собирается изучать труды Фрейда в чисто научных целях и начальство за его чистые намерения ручается. (Видимо, те, у кого сего поручительства не было, автоматически причислялись к разряду сексуальных маньяков. Интересно, многие ли будущие маньяки в целях подготовки преступлений штудируют на досуге труды основоположника психоанализа?)

У Дворкина было два полных собрания сочинений основоположника психоанализа: на русском и на немецком языках.

Так, через цепочку Кон—Свядощ—Дворкин, я получил доступ к редкой научной литературе. Я до такой степени вошел в доверие к фанату книги Дворкину, что он стал давать мне на дом свои раритетные фолианты.

Итог моих штудий был приятным. Я сделал на кафедре психиатрии доклад-обзор сексологической литературы. Мое сообщение вызвало искренний интерес маститых преподавателей. Я понял, что чего-то достиг в этой области и надо продолжать движение в том же направлении.

Мои знания вызывали неподдельный интерес сокурсников, а главное – сокурсниц. Я стал не просто Левой Щегловым. Я стал тем самым Левой, который знает, кто такие педофилы и вуайеристы. Я лихо жонглировал терминами в обществе ровесников вечерами у студенческого костра в стройотрядах. Девочки млели.

В конце 60-х – начале 70-х годов прошлого века Ленинград каким-то странным образом стал центром гуманистической психотерапии. А какой, собственно говоря, еще может быть психотерапия? Чем человек с расстройством психики хуже того, кто страдает, например, болезнью сердца? Почему мы с сочувствием относимся к сердечникам и часто не можем без брезгливого раздражения говорить о душевнобольных?

В Москве в те же самые годы царила школа, которую возглавлял академик Снежневский, автор теории, в основе которой лежало колоссальное расширение понятия «шизофрения». Он ввел термин «вялотекущая шизофрения». Симптомами болезни считались подавленность, неврастенические переживания, страхи. Все это в той или иной мере свойственно любому человеку.

Такие представления о норме и «не-норме» были как нельзя на руку советскому режиму. Сии новшества в области психиатрии позволяли отправить в лечебницу для душевнобольных практически любого. Они положили начало тому, что мы сегодня называем карательной психиатрией. Диагноз «вялотекущая шизофрения» стал клеймом для тех, кто был неугоден режиму. Диссидента Буковского несколько лет держали в психушке: лечили от инакомыслия. Абсолютно безрезультатно, правда. Что и требовалось доказать.

Безусловно, далеко не все советские психиатры в действительности разделяли «научные» идеи Снежневского. Некоторые боялись за себя, за карьеру, за семьи: в психиатрии, как и во всех других областях советской жизни, за инакомыслие карали. Как минимум, отлучением от профессии. А советский строй всем казался тогда мощным, вечным и непоколебимым. Впечатленный историями о «лечении» диссидентов в психиатрических клиниках, я на каком-то научном семинаре задал вопрос:

– Как нам следует относиться к немецким антифашистам? Ведь они тоже противостояли режиму!

Мне предложили покинуть мероприятие.

На фоне всех московских научных «открытий» в Ленинграде создалась другая научная школа. Ленинградские ученые расширили понятие не шизофрении, а невроза. Невротиков стали оценивать как людей с внутренним конфликтом. И задачей врачу ставился не подбор лекарственного препарата, а возможность помочь человеку разобраться в себе, вылечить словом.