Я медленно начала концентрироваться на игре, принуждая себя не думать о Михаэле. Мадам Стейчен не была счастлива, но достаточно удовлетворена, чтобы не опустить топор на мою голову в конце урока. Она стояла прямо, откинув голову назад, так что открывалась все еще красивая шея.

– Вы должны освободить свой ум, – говорила она медленно, подыскивая меткие слова, – или вы станете исполнителем, или художником, – глаза ее приобрели стальной оттенок. – Художником, – повторила она, – жизнь для работы, в этом основное отличие художника от исполнителя, которого не интересует ни творчество, ни красота, создаваемая им. Известность, – лекторским тоном продолжила мадам, – чаще является бременем, чем благодатью. Наша страна делает из исполнителей дураков, публика продолжает молиться даже в том случае, если их боги оказываются колоссами на глиняных ногах, стойте на твердой почве и голову свою не опускайте в облака, – проповедовала она. – Вы понимаете?

Я кивнула, она говорила, как будто знала все о Михаэле и обо мне. Но как она могла? Если… Ричард Тейлор… Мое сердце бешено забилась. – Свободны.

Мадам Стейчен резко отвернулась, я еще долго сидела, слушая, как ее каблуки стучат по коридору.

Я шла по городу, боясь поднять глаза, чтобы не встретить никого знакомого. Я перебегала улицы, не замечая ни машин, ни светофоров.

Был холодный пасмурный день. Небо было похоже на штормовое море, сердитые облака грозили обдать холодным дождем. Ветер проникал в каждую щель моего жакета и лизал тело. Я добралась домой, и единственное мое желание было войти в комнату и забраться с головой под одеяло.

Но, войдя в зал, я обнаружила на столе письмо для меня. Оно было большим, с кучей печатей. Я сразу поняла, что письмо из Германии, от Джимми. Я взяла его и в волнении поднялась к себе. Триша еще не вернулась с занятий танцами, так что я оказалась одна. Сев на кровать, я распечатала пакет, заглянув внутрь, я увидела красивую красную шелковую подушечку, в форме сердца, на котором черными буквами по-английски и по-немецки было написано «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ». Мои руки упали на колени, я не могла больше ни двигаться, ни думать.

Я не вспоминала о Джимми несколько недель, когда приходили его письма, я могла днями не распечатывать их. А когда наконец вскрывала, то читала так быстро, будто боялась его слов, боялась его любви, боялась вспоминать его голос, лицо.

Джимми что-то заподозрил неладное из моего последнего письма. Оно было еще короче, чем другие, в нем не было слов, что я скучаю. Джимми спрашивал, не заболела ли я, и надеялся подарком из Германии доставить радость. В письме Джимми говорил, что каждый раз, когда я буду смотреть на подушечку, меня посетит светлый ангел.

Я выронила письмо и закрыла лицо руками. Мне не хотелось предавать Джимми, и все же, я не могла не любить Михаэля. Я знала, как разобьется сердце Джимми, когда он узнает о маэстро. Даже мысль об этом делала меня несчастной. Дважды я собиралась написать ответ, объяснить все, что произошло, как все это случилось непредвиденно. Что это был лишь нормальный эпизод в жизни музыканта. Дважды я писала об этом, но дважды рвала письма, в конце концов я решила повременить с ответом. Я спрятала подушечку обратно в конверт и положила его подальше. Если бы я оставила его на видном месте, то каждый день, случайно натыкаясь на конверт, я проклинала бы себя до того момента, пока Джимми не открыл бы правду.

– У меня для тебя сюрприз, – сказал вместо приветствия Михаэль, открыв дверь квартиры. – Он лежит на кровати, сходи посмотри, – добавил он, в руках у маэстро был бокал с вином, в комнате играла музыка, свет был приглушен. – Я приготовлю вино для тебя.

– Что там? – встревоженно спросила я. Было видно, что Михаэль уже достаточно выпил до моего прихода.

– Иди и смотри.

Войдя в спальню, я увидела на кровати белую длинную коробку, открыла ее, там лежала розовая шелковая ночная рубашка, такая нежная и прозрачная, какую только можно представить. Он хочет, чтобы я ее примерила?

– Тебе нравится? – Михаэль встал в дверях.

– Очень приятно.

– Очень? – Он крепко обнял меня за плечи и нежно поцеловал в шею. – Это очень, очень дорогой подарок. Но я мечтаю увидеть тебя в нем. – Михаэль покрывал меня поцелуями, и это, а не мысль о ночной рубашке заставило мое сердце учащенно забиться.

Медленно я скользнула в ночную рубашку, она казалась не тяжелее легкого морского бриза. Я осмотрела себя в зеркале, рубашка не скрывала, а подчеркивала наготу. Я вошла в зал, Михаэль сидел на диване, напряженная улыбка играла на его лице. Когда он увидел меня, улыбнулся по-другому.

– Оставь свою робость за порогом спальни. Ты выглядишь потрясающе. – Он протянул мне бокал вина, я подошла к Михаэлю, все еще прикрывая руками грудь.

– Я смущаюсь, – немного поколебавшись промолвила я.

– Не стоит, – ответил Михаэль, его лицо стало очень-очень серьезным, – не меня, только не меня.

Он поставил бокал и поцеловал меня в лоб. Он особенно нежно взял меня за руки и заглянул в глаза, в его взгляде читалось желание. Мы поцеловались, поцелуй был долгим и нежным. Я удивилась, он любит меня, каким голосом он разговаривает со мной.

– Ты дрожишь, тебе холодно?

– Нет, не холодно.

– В тебе еще жив цветок невинности, я убежден, – твердо сказал Михаэль. – Мы странные люди, связанные навсегда музыкой, ты веришь мне?

Я кивнула.

– Я знаю, чем мы займемся, – сказал он, улыбаясь, глаза Михаэля лучились теплом, – мы сейчас оформим отношения.

– Оформим отношения?

– Конечно, мы возьмем на себя формальную присягу, подобно свадебной церемонии. – Он взял мою руку, и мы повернулись к зеркалу, где в тусклом освещении мы напоминали призраки.

Михаэль торжественным шагом подвел меня к нему, он выглядел нежным и чувственным. Звучала торжественная музыка.

– Теперь, Михаэль Саттон, – воскликнул он перед зеркалом, – вы берете эту красивую, молодую певицу, эту сирену песни, эту новую богиню сцены и экрана, под свою защиту и опеку, она должна быть вашей музой на протяжении всей жизни, пока занавес не падет вниз и аплодисменты не отзвучат? Обещаю, – ответил он на собственный вопрос. – А вы, Дон Катлер, – обратился он ко мне глубоким и серьезным голосом, – вы берете этого молодого, красивого человека, эту звезду музыкальной сцены и экрана под свою защиту и опеку, на долгие времена, пока не падет занавес и аплодисменты не отзвучат?

Я повернулась к нему, наши губы слились в поцелуе.

О, как бы я желала, чтобы церемония была реальной, и мы венчались в большом, причудливом храме, перед священнослужителем и сотнями приглашенных гостей, людьми театра и газетчиками. Конечно, все Катлеры были бы там, и обязательно бабушка Катлер, вынужденная улыбаться и поздравлять меня, а Клэр и мать всенепременно должны оказаться в центре внимания.

– Хорошо? – переспросил Михаэль.

– Да, – прошептала я, – обязуюсь.

Он повернулся обратно к зеркалу.

– Тогда властью, данной мне Богом и театром, объявляю вас, Михаэль и Дон, мужем и женой на всю оставшуюся жизнь. Вы можете поцеловать невесту настоящим, страстным и горячим сценическим поцелуем, – сказал Михаэль и поцеловал меня.

Он осыпал ливнем поцелуев мою шею, щеки, поднял меня на руки и закружил.

– Наступил медовый месяц, – шептал Михаэль по пути в спальню.

Время любви было для нас разным, три раза я оказывалась на новой высоте экстаза, как обещал маэстро. Когда я думала, что уже все закончено, он снова тянул меня к себе. Неуверенная в том, что это возможно, я начала сопротивляться.

– Расслабься, – говорил Михаэль, – существует другой способ, – и я оказалась на нем.

Когда любовные утехи закончились, мы еще долго лежали, слушая стук собственных сердец.

– Наступил настоящий медовый месяц, – повторил Михаэль и поцеловал меня в щеку. Тусклый свет маленькой лампы отражался у него в глазах. Он коснулся кончика моего носа. – Ты счастлива?