Не будем забывать заветы Лакана. Если что-то говорится, это говорится для кого-то другого. Кто же этот бредовый Другой? Сформулируем вопрос более корректно: есть ли какой-то специфический бредовый Другой? Сам Лакан считал, что есть. Он полагал, что это пресловутый фрейдовский мертвый Отец, Имя Отца, но мы еще к этому вернемся. Теперь же нам важнее, что этот Другой, согласно Лакану же, сам субъект и есть. Приведем пример из третьего семинара Лакана (1956/57), посвященного психозам. Мальчик, ударивший другого мальчика, говорит: «Нет, я его не бил, это он меня ударил». И этот мальчик не врет, говорит Лакан, потому что по отношению к самому себе мальчик – это в самом деле это другой. Что это значит? Приведем цитату полностью:
Источник всякого человеческого знания лежит в диалектике ревности, являющейся изначальным проявлением коммуникации. Речь идет о родовом свойстве, вполне доступном наблюдению – бихевиористическому наблюдению. Отношения между маленькими детьми отмечены фундаментальным транзитивизмом, проявляющимся, скажем, в том факте, что ребенок, побивший другого, вполне может сказать, что другой побил его. Он в этом не обманывает – он и есть другой в реальном смысле этого слова.
Вот где основание, на котором зиждется отличие человеческого мира от мира животных. Человеческий объект отличается своей нейтральностью и способностью к неограниченному росту. Он не требует условий сочетаемости с инстинктами субъекта наподобие валентности химических элементов. То, что человеческий мир есть мир, покрытый объектами, объясняется тем, что объект человеческого интереса – это объект желания другого
Итак, к нам приходит человек и говорит, что его преследуют масоны или КГБ. Кто же кого здесь желает? Предположим, что наш приятель приходил к нам не сегодня, а в середине 1970-х годов и что этого приятеля звали Александр Солженицын или Владимир Войнович. Их действительно преследовал КГБ (кстати, неслучайно, конечно же, что диссидентов тех времен объявляли параноиками и шизофрениками и сажали в психушку, – вот еще один исторический пример двойного симметричного описания; по-видимому, не только органы, но и большая часть советского народа была согласна с тем, что диссиденты – сумасшедшие). Сообразуясь с Лаканом, мы можем сказать, что Войнович, которого пытались отравить, был субъектом желания КГБ. То есть Войнович в соответствии со схемой из «Случая Шребера» Фрейда, отрицая свою тайную любовь ко всему советскому (которая, в общем, проглядывает в его произведениях – например, про Чонкина), спроецировал ее как ненависть к ней, с тем, чтобы его преследовали как диссидента. (Менее шокирующе это рассуждение могло бы выглядеть так: Войнович, разделяя со своим поколением свою прежнюю любовь к советской власти и Сталину, спроецировал ее как ненависть к себе со стороны органов).
В этом рассуждении, помимо его парадоксальности, должно быть некое рациональное зерно. Была ли в наших диссидентах некая паранойяльная жилка? Не будем отрицать очевидного – была. Эта паранойяльность, подозрительность, стремление бороться за правду, проективно притягивала к себе служителей закона. Другими словами, не было бы Пушкина – не было бы Дантеса. Дантес – это объект желания Пушкина. (Здесь нельзя не вспомнить столь любимую психоаналитиками тему зависимости между паранойей и гомосексуализмом: паранойя – присущая субъекту боязнь контроля над собой, то есть боязнь того, что тебя «опустят» [Freud 1981, Ференци 2000 МакВильямс 1998].)
Итак, наш приятель, которого преследуют масоны, – такой же параноик, как Солженицин и Войнович. Во всяком случае, психушка одинаково грозила и им, и ему. И тот факт, что мы-то знаем, что те были нормальные, а этот действительно не в себе, говорит лишь о специфике нашего употребления слова «знать» и всего, что связано с этой проблематикой (см. классическую статью [Малкольм 1987], а также мою «полемику» с Витгенштейном [Витгенштейн 1994, Руднев 1997]).
Можно было бы возразить, что Войновича и Солженицына на самом деле преследовал КГБ. Но этот кажущийся непоколебимым критерий, в соответствии с которым, если параноик утверждает, что жена ему изменяет, а наш приятель – что его преследуют масоны, то это обязательно не соответствует действительности, – не всегда работает. Бывает так, что бред бредом, а реальность реальностью, то есть что жена ревнивца действительно ему изменяет, что эротоман действительно пользуется всеобщей любовью, а пострадавшего от масонов на самом деле преследовали какие-то тайные организации. Бред может возникнуть вообще независимо от реальных событий, а может быть и спровоцирован этими реальными событиями (см. напр. [Куперман, Зислин 2001]).
Здесь мы должны в дальнейшем будем разделять паранойяльный, чисто проективный, и параноидный, экстраективный бред. Фундаментальное их отличие заключается в том, что при паранойяльном бреде имеет место лишь проекция желания субъекта на неких реальных персонажей или некие реальные организации. Условной границей между паранойяльным и параноидным бредом является наличие галлюцинаций (экстраекция) (подробно об экстраекции см. [Руднев 2001]). Если преследователь предстает в образе конкретно зримых бредово-галлюцинаторных угрожающих персонажей или враждебных голосов, то это уже параноидный (или подобный ему, например, алкогольный, во всяком случае постпаранойяльный) персекуторный бред (другим важным его отличием будет возможность отсутствия систематизированности и нелепость и/или фантастичность, паралогичность, психологическая непонятность; предполагается, что классический паранойяльный бред ложен только в своей посылке, а в остальном систематизирован, реалистичен и психологически понятен).
Нас будет интересовать прежде всего второй случай, когда бредовые события настолько серьезны, что речь уже идет не о том, чтобы размышлять, выдумывает человек или нет, а о том, как ему помочь от этого избавиться. Это параноидный персекуторный бред (нас здесь интересует именно преследование) с галлюцинациями, с синдромом Кандинского-Клерамбо, со сделанными мыслями, проницаемостью тела и мозга. Приведем пример из книги Рональда Лэйнга (он относился к психическим больным с наибольшей степенью терпимости и вообще полагал, что шизофреники принадлежат к совершенно особому типу личности и в каком-то смысле гораздо лучше, чем нормальные, – тем ценнее его пример):
У параноика есть особые преследователи. Кто-то действует против него. Существует заговор с целью похитить его мозг. В стене его спальни спрятана некая машина, испускающая излучение, размягчающее мозг, или пропускающая через него во время сна электрические заряды. Личность, которую я описываю, ощущает на данной фазе, что ее преследует самое реальность. Мир – такой, какой он есть, другие люди – такие, какие они есть, представляют собой опасность. Тогда «я» стремится развоплотиться, чтобы переступить пределы этого мира и, таким образом, оказаться в безопасности
В этом примере важны не бредово-галлюцинаторные экстраективные приспособления, которые мы встретим на страницах любого клинического описания бреда преследования (и функция которых проинтерпретирована в работе [Сосланд 2001]). Для нас здесь важна сама эта неопределенность и универсальность преследующей среды. Не масоны, не КГБ, не дворник и управдом, не евреи, не американские шпионы, но весь мир в целом преследует этого человека. Универсальная персекуторная тревога господствует в экстраективном бреде. Образуется какая-то особая персекуторная среда, всё вызывает тревогу у преследуемого. Это очень хорошо показано в работе П. В. Волкова; больная, страдающая параноидным персекуторным бредом идет по улице и фактически все, что она видит и слышит вокруг, воспринимается ею как нечто ей угрожающее и тревожное:
Однажды, после того как Света побывала у меня в гостях, я вышел проводить ее. Как только мы вышли, я почувствовал в ней растерянность. Она, попросив разрешения, взяла меня под руку, и мы пошли бродить по <…> «психотической» улице. Свинцовое небо отражалось в зеркалах луж, кружил осенний лист, сырой ветер неожиданно оскорблял пощечинами, протяжно и надрывно выли электрички. Больная, как несчастный маленький котенок, жалась к моему плечу, и ее растерянность была в унисон с печальной гибелью лета. Но скоро мне стало ясно, что ее состояние не было реакцией на осеннюю уличную тоску – это был страх. Сирена машины заставляла вздрагивать, и она спрашивала, не чувствую ли я, что этот звук относится к нам. Нас обогнал мрачный человек, круто обернулся и пошел дальше. Больная вздрогнула и спросила: «Неужели он мог обернуться просто так?» Рядом быстро проехала черная «Волга». «Почему она так быстро мчалась и почему ехала по улице, по которой так редко ездят автомобили?» – испуганно сказала она. <…> У звука сирены, взгляда мрачного человека, неожиданного появления черной «Волги» как будто были невидимые для меня щупальца, которые проникали в ее тело <…> Мир ее бредового восприятия как бы являл собой ужасного осьминога, безжалостно запустившего свои щупальца в ее душу