А значит, он просто обязан был нам помочь.

— Молчи! Я всё знаю! — просипел он голосом опереточного карбонария. — Мы уже идём по следу… Подробности при встрече. Пароль: команданте. Отзыв: Че!

Большего всего на свете Мехмет любил получать письма из Гроссбритании, из самого Лондиниума и его окрестностей, где в суперпрестижном колледже обучались его любимые сынишки.

Он даже специально купил огромный золотой поднос аглицкой работы и золотой звонок-колокольчик. Раз в месяц одна из русских жён-блядей, как и было заведено, трезвонила в звонок из-за сандаловых дверей его кабинета, а потом торжественно вносила заветное письмо на подносе… как в лучших домах!

Вот и сейчас Мехмет сидел в огромном джакузи посреди своего кабинета, выклеенного италианскими обоями с выпуклыми корешками самых дорогих и умных книг, потягивал сладковатый дымок из кальяна, поглаживал атласный зад юной гяурки-прелестницы (завуч местной гимназии каждый день приводила ему новую девочку; сил уже не было; но положение обязывало; и Мехмет пользовался антикварным костяным ножичком для разрезания страниц; ни одна из дев не должна была уйти от него девственницей, панимашь!)

От внезапного трезвона прелестница вздрогнула и затонула в булькающей воде вместе со своим атласным задом и мордочкой отличницы.

— Ыйе-ес! — важно разрешил Мехмет.

Огромные резные двери распахнулись. И Люська-блядь, одетая в шитую золотом ливрею, без штанов, но в павлиньих перьях, павой вплыла в кабинет… и чуть не сверзилась в бурлящую воду. Она была уже пьяна. Мехмет презрительно оттопырил нижнюю губу… в этот миг он готов был прощать люськам всё.

— Почта из Лондона, сэ-эрррр!!! — голосом старого и опытного дворецкого известила Люська.

И слеза навернулась на крутой Мехметов глаз.

Он пнул пяткой подводную русалку-прелестницу. Та ящерицей выскользнула из джакузи и пропала из непомерного кабинета в одной из ниш-дверей, оставив по себе лишь мокрый след на малахитовом полу и отражение атласного зада в бесчисленных хрустальных гранях…

Мехмет вылез из бурлящих вод. Закутался в роскошный халат. И милостиво махнул Люське:

— Читай!

Люська подождала, пока господин усядется в золочено-бархатное императорское кресло из Эрмитажа, аккурат-ненько подложила столь же золочено-бархатную подушечку под его ноги, придвинула инкрустированный изумрудами и бриллиантами кальян… И только после этого опустилась на ковёр рядышком, благоговейно, с поклоном взяла конверт с подноса, трепетно коснулась его губами и с почтением принялась распечатывать…

«Дарагой и уважаимай фазер-мазер слюшай! — писали любимые сыновья. — Скока тебе можна…»

— Стой! — оборвал Люську Мехмет. — Скока тебе можна учить! Слюшай! Читай с выражениям! Даа-аара-аго-оой! И ува-ажаи-иимый!

Люська послушно затянула муэдзином с мечети, на красивый восточный манер:

— Да-а-аааа-ааараго-оо-ооой…

В каждом её слове были шербет, рахат-лукум, изюм и прочие нерусские сладчайшие сладости. Мехмет щурился, жмурился и млел от удовольствия, распушая усы и закатывая масляные глазки. Больше всего на свете он любил своих любимых сыновей, больше, слюшай, шербета, гагиша, изюма, сникерсов, пепси-колы, рахат-лукума и юных прелестниц! Да-ааа-рааго-оооой!!! Это он им даара-аа-гоой!!! А они ему… Они ему ещё да-ароже! Они ему чистое золото, слюшай! Он не русский гяур-свинья, что бросает младенца в мусорку да продаёт на органы, понимать! Он своего сына в бордель не отдаст за стакан водки и понюшку табака! А потому и «да-арагой» и «ува-ажаимый»! Всё верно! Аллах свидетель! Мехмет плыл в океане счастья и покоя…

А Люська читала послание.

И голос её был слаще шникерса.

«…скока тебе можна писать и званить, фазер-мазер, понимать! Слюшай, дэнги давай, да-а?! Когда присылал? Сам забыл, да-а? Хочишь мы туг бомжами станим, да-а? Давай, высылай… Тут кругом одни ишаки… и прафесор ишак… и училки ишаки… и учатся с нами ишаки, понимать… ни чирта ни наймёшь, чиго гаварят: окей-хоккей, слюшай! Все русские, понимать, фридманы-бридманы, слюшай, гусинские-мусинские, путины-мугины, алиске-ровы-мулискеровы, да-а… никто русского не знаит, слюшай! забыли, говорят! им фазеры-мазеры дэнгы шлют, да-а! одын тока всё понимает, слюшай, как завут, нэ знаим, внук, гаварыт, какого-то старыка Ахуельцына! мы его вчера опидара…»

Люська осеклась. Мехмет недовольно крякнул. Вырвал у неё письмо. Но не разобрал. Давно не читал букв… нэ дэло, слюшай, уважаимых людэй буквы чытать!

Люська продолжила:

«…расили!» — Опидарасили! — вот! — «Слюшай, сначала рвался-дрался, да-а… патом панравилась! Мы его патом в Бакы забырать будэм, слюшай, больно харош! бу-дыт как лючший друг, как дэвка будыт! тэбэ от ниго пры-вэт, да-а… дэнгы нэ прислёшь, слюшай, ты нам ни фазер-мазер, да-а… давай дэнгы, да-арагой…»

Мехмет слюшал сам не свой. Он уже парил где-то на седьмых небесах. Это ж надо! С кем почти породниться! С самим стариком Ухуельциным! Да он теперь… Да его… Дыхание захватывало!

— Обабили внучка-то, охуельцинского! — сокрушалась внизу Люська-блядь, причитала: — Вот ведь жеребцы! девок им мало-о!

— Малчи, жэншына! — осёк её Мехмет. Что могла понимать, слюшай, эта глюпая баба! Перед Мехметом открывались райские врата всемирного истэблишмента, понимать, самого высшего света, где вращались гауляйтеры, президентии, лорды, пэры, мэры, сэры, херры, патриархии, папы, старики ухуельцыны, михели горби, деризовские, берипаски, майклы джаггеры и микки Джексоны, познеры, нины-риччи, абрамовичи, перепутины, буши, кварценеггеры, тони-блэры, мадонны-примадонны, доны-корлеоне, Жуванейтский и прочие небожители сверкающего алмазами седьмого неба!

А я сидел в венской кофейне на венском стуле с гнутой спинкой, потягивал кофеек со сливками (я не люблю черный ядовитый как дёготь «эспрессо») и листал местные газетёнки. Тут все листают их, читают мало, смотрят на заголовки и фото… куда спешить этим бездельникам из «золотого миллиарда». И мне было спешить некуда. Уж не в Россиянии) же, где на меня шла очередная облава (ну, кого же ещё ловить да травить, как ни писателей! ну да хрен с ними!) И я смотрел на картинки… Пока не наткнулся на знакомое прыщавое лицо и подпись «Он выбрал свободу и демократию!» В статейке писали про то, как пышно и красиво принимали в элитный парижский гей-клуб смазливого внучонка старика Ухуельцина… «Наконец-то русские медведи начинают вливаться в мировую цивилизацию!» — с восторгом заключал статейку автор. Я тоже радовался за старика Ухуельцина, который ещё в девяносто первом подписал указ о полной свободе для пидоров, лесбисосок и декрет о государственной программе опедерастивания населения и молодёжи.

О, прекрасная Вена! Прямо над моим столиком висело уведомление, что именно тут сиживал и пивал кофий сам Штраус, король вальсов. Может, это было враньём чистой воды. Не знаю. Но мне захотелось самому пуститься в вальс… или хотя бы вприсядку, по-нашему! Но «нашего» тут не понимали. Вальсов тем более… И тогда я принялся сочинять письмо в редакцию этой солидной газеты, в котором просил присвоить гей-клубу имя старика Ухуельцина, а Россиянии почетное звание филиала этого почётного голубого клуба.

А вообще-то я ждал одного посыльного от Кеши. Он должен был передать мне «стечкина», пару обойм к нему и четыре «лимонки». Вчера по телеящику передали, что Херр Горби должен вот-вот приехать с внучкой в Вену для съёмок очередной серии рекламы про подкладки, крылышки и диарею. Это был шанс.

Назову себя отшельником в башне из слоновой кости. И перестану мудрствовать лукаво. Все равно ни один подлец не признает за нового Екклесиаста.

Народонаселение не любит мудрствующих. Народонаселение любит пить водку, пиво, «пепси», жевать шни-керсы и ходить на выборы.

Народонаселение выбирает стариков ухуельциных, горбатых херров, попов гапонов, перепутиных и Калугиных.

Народонаселение любит веселиться.

Вот потопили космическую станцию «Мир» — весело! с размахом! по-нашему! Даёшь ещё чего потопить, к едрёне матери! Даёшь бразильскую фильму на тыщу серий про мексиканцев и папуасов! про фазенды и бананы!