Жуковский мечтал уехать в Петербург, найти там службу получше. Даже написал об этом в Мишенское. Елизавета Дементьевна ответила ему (она продиктовала письмо одной из сестер Юшковых): «Отъезд твой в Петербург не принес бы мне утешения: ты, мой друг, уже не маленький. Я желала бы, если бы ты в Москве старался себя основать хорошенько, в нынешнем месте твоем найтить линию к дальнейшему счастию. Мне кажется, зависит больше от искания; можно, мой друг, в необходимом случае иногда и гибкость употребить: ты видишь, что и знатней тебя не отвергают сего средства».

У Жуковского сердце сжималось от жалости к матери: пленница, турчанка, рабыня… Нехитрая, добрая женщина. С детства научена покоряться силе. Да и сейчас-то что она? Не служанка и не барыня… Вся в зависимости от Марьи Григорьевны Буниной. А плохо зависеть — даже и от доброго, порядочного человека!

Нет, Жуковский не собирался «гибкость употреблять».

Посмотрел на подпись: «Лисавета Жуковская»… Подумал: «Не хочет писаться Турчаниновой, моею фамилией пишется… Ах, бедная!»

Письмо матери было ворчливое: всё о деньгах: «Посылаю при сём с Максимом денег 50 р., из коих я приказывала купить мне мех зайчий и ножичек, а оставшие тебе; да при отъезде моем оставила я тебе 15 р. и у тебя было еще столько же, почему и полагаю я достаточно для тебя будет для исправления своих нужд. А советую и прошу тебя, друг мой, оставить мундир свой делать до приезда нашего. Это прихоть, Васинька, не согласующаяся с твоим состоянием… Не мотай, пожалуйста». Но «мундир», то есть фрак и панталоны по моде, Жуковскому был необходим, — звали на балы, в пансион на концерты приглашали, а еще он с Тургеневыми навещал своего пансионского товарища Сережу Соковнина, жившего на углу Пречистенки и Девичьего поля: у Сережи были сестры-красавицы — Анна, Катерина и Варвара. Все вместе они ходили в театр, на гулянья… А сшить одни панталоны стоило двадцать рублей! А башмаки, шляпа, рубашки… Много денег уходило на книги: «Вы, конечно, меня в том простите, — писал он матери, — я уверен в этом совершенно, ибо, учивши меня столько времени тому-сему, вы не захотите, чтоб я это забыл и все деньги, которые вы за меня платили в пансион, были брошены понапрасну».

Жуковский жаловался матери на свою службу и говорил, что хочет оставить контору. «Ибо я хотя и пустился в статские скрипоперы, — писал он, — но ничего такого написать не умею».

…И снова: «А ты, мой друг, все еще не перестаешь мотать. Вспомни, как ты, рассчитывая оставленные у тебя деньги, полагал, что будет довольно и на книги. А ныне принялся за новую трату». Жуковский вздыхал и откладывал письмо. Мать боялась нужды. Он понимал ее.

Сборник стихотворений под буквами «М.Ж.Т.» так и не был составлен — слишком много возникло между друзьями споров, но товарищеские сходки в доме Тургеневых, у Жуковского или у Воейкова получили закономерное развитие: создалось литературное общество.

Первый разговор об этом произошел между Мерзляковым и Андреем Тургеневым. Все ожили, загорелись: идея показалась увлекательной! Но не втроем же быть его членами. Наметили других: Андрея Кайсарова, Александра Тургенева, Александра Воейкова. Кайсаров предложил в состав общества своих братьев, Михаила и Паисия. Мерзляков набросал черновик «Законов Дружеского литературного общества», принялся обсуждать его с товарищами.

12 января в доме Воейкова было учредительное собрание. Воейков был счастлив. Он приказал расчистить засыпанную снегом аллею, хорошо натопить комнаты, в одной расставить кресла вокруг большого стола, в другой — приготовить ужин. Жуковский пришел пешком, уже в сумерках, когда за домом расплылись во тьме очертания башен Новодевичьего монастыря.

Председателем на этот вечер выбран был Мерзляков. Когда все расположились в креслах, он стремительно поднялся, обвел всех сияющими глазами и воскликнул:

— Друзья мои! Что соединяет нас всех в одно — это дух дружества, сердечная привязанность к своему брату, нежная доброжелательность к пользам другого! Что значим мы каждый сам по себе? Почти ничего. Вместе преодолеем мы ужаснейшие трудности и достигнем цели. Вот рождение общества! Вот каким образом один человек, ощутив пламя в своем сердце, дает другому руку и, показывая в отдаленность, говорит: там цель наша! Пойдем, возьмем и разделим тот венец, которого ни ты, ни я один взять не в силах! В нашем обществе, в этом дружественном училище, получим мы лучшее и скорейшее образование, нежели в иной академии.

У Жуковского сильно забилось сердце. Он взял руку Андрея Тургенева и пожал ее.

Мерзляков разложил перед собой листы. С самой высокой торжественностью, хотя и заикаясь иногда по своему обыкновению, прочитывал он статьи Законов общества.

— Цель общества — образовать в себе бесценный талант трогать и убеждать словесностью: да будет же сие образование в честь и славу Добродетели и Истины целью всех наших упражнений. Что должно быть предметом наших упражнений? Очищать вкус, развивать и определять понятия обо всем, что изящно и превосходно. Для лучшего успеха в таких упражнениях надобно: первое — заниматься теорией изящных наук… Второе — разбирать критически переводы и сочинения на нашем языке. Третье — иногда прочитывать какие-нибудь полезные книги и об них давать свой суд. Четвертое — трудиться над собственными сочинениями, обрабатывая их со всевозможным рачением. Если не всякий из нас, — говорил Мерзляков, — одарен тонким вкусом к изящному, если не всякий может судить совершенно правильно о переводе или о сочинении, то, по крайней мере, мы не будем сомневаться в добром сердце сказывающего наши погрешности.

Решено было собираться по субботам в шесть часов вечера. Принят был такой распорядок: заседание открывает очередной оратор речью на какую-нибудь «нравственную» тему; сочинения членов читает секретарь, не объявляя имени сочинителя, а иногда читает и сам автор, сначала философские и политические сочинения и переводы, потом сочинения и переводы беллетристические; затем критика, разные предложения и — чтение вслух образцовых сочинений русских и иностранных авторов. Важнейшие сочинения членов общества решено было отдавать желающим — для лучшего их рассмотрения — на дом.

— Гений умирает, — продолжал Мерзляков свою речь, — под кровлею бедной хижины, на лоне нищеты и бедности; врожденное чувство к великому, к изящному погасает в буре страстей, в юдоли скорби и печали; пламя патриотизма потухнет в уединенном сердце земного страдальца, и мир не увидит восходящей зари великого. Какие же великолепные палаты, какие гордые стены, какое золото возвращает миру его честь, его украшение — великих? С небесною улыбкою на глазах, с животворящею фиалою в руке низлетающее божество, единым взглядом озаряющее сию мрачную юдоль скорби и печали, бедствий и отчаяния, — это дружество! Будем иметь доверенность друг к другу. Напомню вам только одно имя, одно любезнейшее имя, которое составляет девиз нашего дружества: Отечество!

Все бросились обнимать Мерзлякова, у всех были слезы на глазах. Перешли в другую комнату, заговорили все разом; хлопнули пробки — одна, другая… Воейков сам наполнял бокалы.

Через неделю собрались снова. Мерзлякову опять поручено было говорить речь — приветствие уже родившемуся содружеству.

— Так! — воскликнул он. — Красота небес, вечно юная благодатная радость! Так! Мы вступили в священный храм твой! Мы пьем животворный елей твой из полной чаши! Друзья! Мы точно — в храме радости! Исполнилось одно из лучших наших желаний: мы начали, может быть, главнейшее дело в нашей жизни… Каждый из нас есть питомец муз, каждый из нас — человек-гражданин, каждый из нас — сын отечества… Здесь, в нашем обществе, пусть царствует правда. Пусть каждый из нас старается быть истинным человеком.