Четыре года назад, будучи еще старшим лейтенантом, он принял взвод этих ребят, пацанов-абитуриентов. Сам, только что закончивший училище и не успевший износить ни одной офицерской рубашки, он должен был сделать из них русских офицеров, о которых понятия не имел, поскольку из него в свое время точно так же сделали типичного советского вояку. Чувствовал и даже был уверен, что надо было что-то менять, но все стоящие мысли и планы, возникающие у него в голове обычно за стаканом вина, утром исчезали на плацу вместе с головной болью. Единственное, что он воплотил в жизнь, так это свой собственный принцип “демократического военного пофигизма”, который заключался в поступенчатом угражданивании отношений с курсантами из курса в курс: на первом — равняйсь и смирно; на втором — не в ногу, шагом марш; на третьем — вольно, разойдись; на четвертом — мужики, закуривай; на пятом — давай-ка, ребята, выпьем, что ли.

Складывая поудобнее шинель, заменяющую ему сейчас подушку. Платов мимолетом задумался о звонке. Мало ли кто может бродить по территории, пусть даже и в ночное время. После отбоя прошло уже, наверное, часа два, но это запросто мог быть и солдат из хозвзвода, проспавшийся в каморке свинарника после бурных проводов земляка на дембель, мог быть и водитель из автороты, приехавший с дачи командира, мог быть и простой “самоходец”. Это его мало волновало. Постовой Черняев знал, что делать, и Платов, с аппетитом зевнув, закрыл глаза. Но уже через мгновение Платову показалось, что он услышал глухой хлопок, очень похожий на выстрел. Это было внезапно и, казалось, совсем неестественно. Платов прислушался, задержав при этом дыхание так долго, что едва не потерял сознание. Он услышал мирную тишину и негромкое, спокойное похрапывание караула. “Пойду-ка прогуляюсь”, — решил Платов, но не успел он свесить ноги с койки, как его подбросила, казалось бы, сотня оторвавшихся пружин. Резкая, отчетливая, без сомнения, автоматная короткая очередь пронзила до боли в голове эту тишину.

Поднялся спавший за столом помощник, протирая сонные глаза и еще не поняв, чем вызвано его пробуждение — до смены часовых еще было время.

Стараясь впихнуть ноги в сапоги, Платов накручивал ручку телефона, когда, отозвавшись продолжительным, мощным эхом, прогремела еще одна автоматная очередь. Теперь не короткая, а длинная, патронов в девять-десять, успел просчитать про себя Платов.

— Караул, в ружье! — каким-то неестественным для себя голосом, поперхнувшись, прокричал Платов. Команду продублировал помощник, после чего послышался шум подымающегося караула.

— Черный, Черный, третий пост, отвечай, Черняев!

— Третий пост слу…

— Что там у тебя, кто стрелял, Черный, с тобой все в порядке?!

— Я в порядке. Стрелял я. Все по уставу. Он где-то там.

— Кто?!. Ладно, Черный, жди!

Натянув, наконец, сапоги и застегивая на ходу портупею, он выбежал на место построения караула. Безупречно экипированный караул стоял уже в полном составе. “А на учебных тревогах за это время они бы только еще намотали портянки, и все равно уложились бы в норматив”, — успел подумать Платов. Помощник сделал строевой шаг в его сторону для доклада, но Платов, махнув рукой, скомандовал: “За мной, бегом марш!”- и выскочил на улицу. Третий пост находился метрах в двухстах. Под его охраной были склады с боеприпасами, но кроме кое-какого учебного старья, в них сейчас ничего не было, и поэтому, находясь на самой окраине территории училища, этот пост считался блатным местом для часового.

За Платовым сейчас бежали семь человек, но постороннему слуху донесся бы топот одного — все бежали в ногу, как редко бывало даже на показательных учебных занятиях. Этими мыслями старался отвлечься Платов от того, что ждет их впереди.

— Стой, кто идет?! — достигнув установленного места, услышал Платов и, перейдя на шаг, остановился. Остановился и караул.

— Начальник караула со сменой. Черняев, это мы идем!

— Освети лицо! — опять послышалось с бетонной, четырехметровой вышки.

— Черный, блин, сдурел, что ли, — все же освещая себе лицо фонарем, прокричал Платов, — хозяина не узнаешь?

— Продолжай движение!

Караул ускоренным шагом двинулся по тропинке в сторону вышки. Слева — старые, деревянные ворота складов, освещенные тускло горящими лампочками, справа, метрах в двух,- густой, старый малинник. Платов автоматически просматривал замки на воротах и деревянные планшетки с пластилиновым оттиском его печати. Все находилось в том виде, в котором он оставил при приеме дежурства.

— Осторожно, товарищ капитан! — кто-то сзади предупредил его.

Платов сбавил шаг, осветил прямо перед собой и остановился. Пучок света вырвал то, что он с искренней надеждой не хотел видеть. Луч выбрал сначала ноги, потом, все более вибрируя в руке Платова и продвигаясь в сторону малинника, — все остальное. Перед ним лежал Петрович. Юрка Петров. Курсант из взвода Платова, однокурсник ребят, стоявших сейчас за ним, приятель стрелявшего по нему Черняева. Петрович лежал на спине, повернув голову в их сторону, глаза закрыты без напряжения, одна рука неудобно подвернута под себя, ноги неестественно вывернуты. Все остальное представляло из себя перекрученное в фарш мясо. Петрович был мертв. Кого-то из караула вырвало. Платов, сам чувствуя желание своего желудка прочиститься, резко развернулся и, ослепив помощника фонариком, еле слышно приказал: “Трое по периметру, двое здесь, двое со мной”.

Военный человек — человек государственный. За свои пять лет учебы Платову внушали это десятки раз, и для него существовало тогда одно государство — армия, со своим президентом и правительством. Территория его государства была ограничена бетонными стенами училища — его границей, со своей погранслужбой — патрулем и погранзаставами — тремя КПП, своя тюрьма — губа и свой прокурор — командир.

Бетонный забор, КПП, гауптвахта стояли и сейчас, но границы были уже открыты. Все, что происходило в стране, происходило и в его “государстве”.

Сейчас не надо было курсантам ждать две недели своей очереди увольнения — после обеда иди куда хочешь, не надо снимать квартиру в городе, чтобы там переодеваться в гражданку, а потом, через замаскированную дыру в заборе попадать в училище — переоделся в общежитии и иди через КПП; не надо было ждать полуночи, чтобы в каптерке выпить бутылку вина в день чьего-нибудь рождения — спустись вниз, в буфете купи, поднимись и в комнате выпей; не надо было ремонтировать кабинет какой-нибудь кафедры, чтобы получить “зачет” — дай преподавателю сто долларов; не надо ждать денежного перевода от родителей, чтобы купить сигарет,- устройся вышибалой в бар или будь дистрибьютером; не надо после отбоя вызывать недруга в туалет, чтобы набить ему морду — найми киллера.

Для Платова все это было относительно ново, ему было с чем сравнивать. А для его курсантов — это была уже норма жизни…

Гроб с телом Петровича простоял полдня под палящим солнцем у входа в клуб. Оркестр играл марш, иногда, заходя в здание освежиться, часто менялся почетный караул из первокурсников. После трех залпов из карабинов гроб погрузили в микроавтобус, который тут же умчался, ко всеобщему удивлению, в сопровождении восьми иномарок и двадцати “жигулей”. В шесть вечера центральный ресторан города на поминках Петровича выполнил план за месяц, милиция несла дежурство в усиленном составе.

Братва поминала Петровича — сына местного авторитета по кличке Лещ…

Через два месяца Платова вызывали в суд “давать свидетельские показания по уголовному делу, возбужденному по факту умышленного убийства гр. Петрова Ю.Д. гр-ном Черняевым В.В.”.

Юра Петров — Петрович — виноват был лишь тем, что умудрился родиться сыном своего отца — какого-то там мафиози, поссорившегося с другим, себе подобным, за что в отместку и погиб. В эти подробности Платов не хотел вникать. Он хотел, чтобы его спросили: “Как вы допустили такое в своем взводе? Как смогли проглядеть? Чему вы их учили четыре года?” Он бы ответил. Но ни командиров, ни следователей это не интересовало, или, может, они без него знали ответ. Все, что им было нужно, Платов выучил наизусть за время бесчисленных пересказов и рапортов: нес службу, принял доклад от часового, принял меры. Все параллельно и перпендикулярно. Как в армии. В суде от него тоже большего не потребовали.