Господин Илья Джурджевич принадлежит к тому разряду чиновников, о которых в некрологах говорится: «Ушел от нас еще один представитель старой чиновничьей гвардии». Все его особенности, все его чиновничьи достоинства могут быть выражены одним словом: точность. Он применял самые искусные приемы и даже заставлял шпионить служителей, чтобы всегда знать, какое время показывают часы начальника отделения, и каждый день в соответствии с этим подводил свои часы, чтобы никогда не опаздывать в канцелярию, а не пользовался, как другие чиновники, часами соборной церкви.

Он не только стремился быть точным в канцелярии, но и простирал эту точность на все другие дела. Он, например, просыпался всегда в пять часов утра, а без четверти шесть уже был на большом базаре. Ему надо было купить всего полкило мяса, но он сначала обходил рыбные садки и узнавал цены на рыбу, затем овощные и прочие ряды, чтобы знать, почем яйца, капуста, лук, фасоль, и лишь после этого шел в мясной ряд, покупал мясо и отсылал его со служанкой домой.

Без четверти семь он садился пить кофе у одной из базарных кафан и останавливал всех прохожих, несших покупки с базара, спрашивая их, сколько за что заплачено.

В семь он заглядывал к лавочнику Тодору просмотреть вчерашний счет. Тодор отпускал ему продукты в кредит, и он каждое утро заходил к нему проверить счет и перекинуться с ним словом, другим. В половине восьмого Илья направлялся в канцелярию и неизменно приходил туда первым.

Тодор, лавочник, был очень услужливым и предусмотрительным молодым человеком. Он служил семь лет у хозяина, который в первые годы службы Тодора пил сельтерскую воду, а в последние годы креозот. Зная точно, каким больным прописывается креозот, Тодор с надеждой взирал на свое будущее и не мог предвидеть только одного: что оставит ему хозяин после своей смерти в наследство – лавку или вдову. Во всяком случае Тодор ждал, что одно из двух ему оставят. Но после смерти хозяина вдова сообщила ему, что она еще с детства питает симпатию к одному телеграфисту, и раз уж бог освободил ее от «навязанных уз», то теперь ей хочется дать «своему сердцу волю», и она выходит замуж за телеграфиста, а Тодору оставляет лавку, стоимость которой он должен ей выплатить. Тодор стал хозяином лавки, стоящей в центре белградского рынка, и, таким образом, получил в наследство вместе с остальными постоянными покупателями и господина Илью Джурджевича.

Знали, шептали, говорили, что господин Джурджевич будет уволен на пенсию; сам он тоже знал об этом и примирился с этой мыслью, но все же указ об увольнении был для него громом с ясного неба.

Прочитав об этом в официальной газете, он сказал только: «Ух!» – и сразу же схватил карандаш, поплевал на него и принялся высчитывать, какую пенсию он будет получать.

В конце концов, подсчитав ее, он утешился, но первый день, когда он был отстранен от должности и начал жизнь пенсионера, не принес ему успокоения.

Прежде всего его огорчило то, что отныне он вынужден был, как уже знакомые нам нерадивые чиновники, проверять свои часы по часам соборной церкви.

Конечно, он остался таким же точным, каким был и раньше. Без четверти шесть он был на большом базаре; без четверти семь пил кофе перед кафаной, а в семь был у Тодора и проверял счет. Потолковав немного с Тодором, он каждый раз доставал из кармана часы, чтобы в половине восьмого подняться, откашляться и идти. Но, дойдя до двери, он останавливался и возвращался в лавку.

– Дай мне, ради бога, стул, – говорил он, садился и наблюдал за покупателями, наблюдал, как ученики наполняют кульки, наблюдал, как качаются весы, и так занимал себя, пока проходила пора идти в канцелярию, и тогда ему становилось легче.

Это походило на то, как голодный человек, в полдень ощущающий самый сильный голод, старается отвлечь себя, пока не проходит пора обеда, после чего ему становится легче.

Затем, когда голод по канцелярии проходил, господин Джурджевич поднимался и шел на Калемегдан, а затем заходил на те улицы, где строились дома. Он проводил возле каждого дома по получасу, а то и по целому часу, неодобрительно замечая, что комнаты не просторны, что кухня велика, что оставлено слишком мало места для огорода, – лишь бы прошло время до обеда!

Проходил день за днем, и господин Джурджевич привык сидеть в лавке Тодора и наблюдать за торгующимися покупателями, за учениками, наполняющими кульки, за качающимися весами. И если сначала он сидел в лавке по получасу, чтобы занять себя, пока не пройдет время идти в канцелярию, то сейчас он уже привык сидеть в лавке с семи утра и до обеда. Привык он, привык и Тодор, привыкли и ученики. Даже стул, на котором сидел господин Джурджевич, имел определенное место; он всегда стоял возле мешка с кофе; ученики изучили его привычки и примерно в десять часов заказывали для него кофе.

Сначала, разумеется, господин Джурджевич только наблюдал за покупателями и торговлей, но постепенно, с каждым днем, он все больше входил в дело. Он начал уже разбираться в сортах, знал цену миндалю, свечам, растительному маслу, перцу, конфетам, знал, сколько можно уступить и сколько нельзя.

– Не уступите ли вы мне это постное масло за шесть с половиной грошей? – спрашивает Тодора служанка.

– Нельзя! – отвечает господин Джурджевич.

И теперь, когда он уже вошел в курс дела, он начал приходить в лавку и после обеда. Придет в семь утра, сядет на свой стул, в полдень сходит пообедать, а в два возвращается и сидит до вечера, до самого закрытия лавки. Так, день за днем, он входил в дело. Приходит, например, прислуга и приносит рис, купленный утром.

– Хозяйка говорит, что это плохой рис. Дайте мне другой, если у вас есть.

Только Тодор откроет рот, чтобы объяснить, что это лучший рис в Белграде, как господин Джурджевич перебивает его:

– Если ей не нравится, пусть она его поцелует и бросит. Нет у нас лучшего'.

Или приходит мальчик и говорит:

– Мама говорит, что здесь нет кило соли.

– Как это нет? – кричит он. – Я своими глазами видел, когда взвешивали. Неси-ка ты соль матери и скажи ей, что здесь ни граммом больше, ни граммом меньше.

Теперь даже мальчишки, ученики при лавке, стали его бояться. Он замечал каждую мелочь.

– Эй, эй, ты ослеп, что ли, не видишь, что кофе сыплется? А ну, нагнись, да собери все. Разве ты не знаешь, что каждое зернышко на вес золота ценится?

Накричит он на одного и принимается за другого:

– А ты почему не вытер крышку от бидона с постным маслом, не видишь, сколько пыли на ней? Я тебе уши оборву, если покупатель придет и вернет товар из-за грязи.

Он совал свой нос не только в мелочи, с каждым днем он все больше вмешивался и в крупные дела. Садится, например, Тодор за прилавок писать письмо.

– Что пишешь? – спрашивает господин Джурджевич тоном опекуна.

– Да вот хочу заказать немного постного масла, – виновато отвечает Тодор.

– А сколько его еще осталось? – продолжает допытываться тот.

– Да немного есть.

– Э, тогда не заказывай. Закажешь перед постом; тогда свежее масло будет очень кстати.

– Как бы не опоздать, – замечает Тодор.

– Не опоздаем – придет время, я тебе скажу.

И бедняга Тодор рвет начатое письмо