– Есть еще желающие высказаться? Нет? Кто выступает в поддержку предложения доктора Роббинса?

– Поддерживаем! — хором крикнули Литтон и Шимура.

– Кто за предложение доктора Роббинса, поднимите руки.

Роббинс сам первым вскинул руку; за ним последовали Литтон и Шимура. После некоторого колебания к коллегам присоединился Великовски.

– Против?

Брентано и Биллингсли.

– Запишите в протокол: гуманитарный комитет проголосовал четырьмя голосами против двух в поддержку предложения доктора Роббинса.

В первый раз с начала заседания Роббинс облегченно перевел дух. Победа! Самая сложная часть эпопеи — одобрение проекта исполнительным, научным, а теперь гуманитарным комитетом — осталась позади. Остальное будет проще: отправиться на ТКЗ и сделать то, что следует. Роббинс с трудом сдерживал свой восторг.

Скоро он отправится в Вену 1825 года и спасет жизнь Людвигу ван Бетховену.

– Поздравляю!

Роббинс вздохнул. Он знал, что этого не избежать. Антония напросилась к нему в гости. «Просто поговорить!» — уверяла она. Он-то знал, на какую тему будет разговор…

– Спасибо, — выдавил он.

– Когда отправляешься?

– Завтра утром.

– Видимо, не стоит пытаться тебя отговорить?

– Ничего не получится.

В неярком свете абажура волосы Антонии струились алмазным водопадом. Оба они были людьми уже не первой молодости, однако у нее, в отличие от Роббинса, почти не было седых прядей.

Он и Антония Брентано были среди первых сотрудников гуманитарного отделения института. Во многом очень разные люди, оба питали страсть к классической музыке. Знакомство переросло в дружбу; чуть позже оказалось, что музыкой их общность не исчерпывается: оба страдали от одиночества. Ни он, ни она никогда не состояли в браке и не имели близких.

Неудивительно, что они вступили в любовную связь — недолговечную, зато пылкую. Столь же естественным было скорое прекращение близких отношений. Они быстро уяснили, что слишком преданы своему делу, чтобы оставались время и силы друг для друга. В дальнейшем их отношения носили сердечный, дружеский характер. Но сейчас под угрозой находились и они.

Некоторое время они молча сидели рядом на кушетке, слушая музыку . Со «стенвея», занимавшего больше половины комнаты, на них хмуро взирал большой бюст Бетховена. На стенах висели портреты других любимых композиторов Роббинса. Иоганн Себастьян Бах, казалось, улыбался, приветствуя выбор Роббинса — его Концерт фа-диез минор для трех скрипок и струнного оркестра. Хозяин квартиры так увлекся сложным контрапунктом первой части, что не сразу услышал слова Антонии:

– Зачем, Говард? Для чего ты это делаешь?

– Я объяснил мотивы на заседании: хочу предоставить возможность гению, чья жизнь прервалась недопустимо рано, создать на благо человечества новые шедевры.

– Избавь меня от патетики! Если ты говоришь серьезно, то это — наихудшее проявление высокомерия, с каким мне только доводилось сталкиваться. Ведь ты печешься первым делом о себе: ты мечтаешь сам искупаться в славе Бетховена, послужив инструментом для его воскрешения.

– Но я говорю искренне! Здесь нет ни капли эгоизма. Выражение лица Антонии лучше всяких слов свидетельствовало о ее отношении к его уверениям.

– Послушай, — начал он. — За последние четыре года мы с сотрудниками много раз посещали ТКЗ и обнаружили тысячи сочинений великих композиторов, утраченных по разным причинам в прошлые века. О некоторых мы знали по сохранившимся фрагментам или первым тактам главной темы в каталогах произведений, составленных самими композиторами или их современниками.

– Вроде каталога моцартовских сочинений Кёхеля?

– Вот именно. Зная, когда были написаны эти утраченные произведения, мы смогли точно определить время и получить их. Однако в ходе этих визитов нам попадались также многочисленные «новые» работы, о которых никто никогда не знал.

Звучала лирическая медленная часть концерта, лярго ля мажор.

– Сочинение Баха, которое мы сейчас слушаем, — одна из таких работ. На протяжении более трех веков она была забыта, но я побывал в Кётене 1722 года и снял копию с партитуры. Благодаря визитам на ТКЗ нам удалось удвоить количество сочинений Баха, которое имелось у института в момент его основания.

– Не понимаю, каким образом потерялось такое количество нот.

– Причин несколько. Крупные композиторы после Бетховена оставили потомству почти все ими написанное, если только сами не уничтожали, подобно Шопену, вещи, которые считали недостойными. Но иногда они неаккуратно обращались с рукописями…

Роббинс улыбнулся собственным мыслям. Несколько раз порывшись в шкафу у Шуберта в начале 1820-х годов, он нашел законченные третью и четвертую части его симфонии си минор, вошедшей в анналы как «Неоконченная».

– Однако до Бетховена публиковалась лишь незначительная часть сочинений любого композитора. Ноты чаще всего существовали в ограниченном количестве рукописных копий, которые легко могли утрачиваться из-за различных происшествий или небрежности. К тому же крупные композиторы добетховеновской поры отличались плодовитостью. У Баха, к примеру, около двух тысяч произведений. Они сочиняли так много музыки, что даже им самим было трудно сохранять и учитывать написанное.

Мои сотрудники и я стали жертвами собственных успехов. Нам удалось заполучить почти все, что создали эти композиторы. Если работать прежнем темпе, то необходимость визитов на ТКЗ скоро отпадет.

– Вот, значит, в чем дело! — опять рассердилась Антония. — Ты предложил этот эксперимент только для того, чтобы оправдать свое пребывание в институте.

Началась третья часть концерта, снова в минорной тональности.

– Нет, не только! До последнего времени мы действовали как сборщики утиля. Мы добывали утраченные произведения — для себя. Ведь «Первый закон контактов» запрещает возвращать утраченные работы жителям ТКЗ. Теперь наша деятельность пойдет на пользу не только нам, но и ТКЗ.

Литтон хорошо понимает это. Вспомни, сколько поэтов и прозаиков ерли слишком рано! Взять хотя бы Перси Шелли: он утонул двадцати пяти лет от роду. Или Джон Ките: умереть в двадцать шесть лет от туберкулеза! Харрисон играючи предотвратил бы это. Эдвард говорит, что первым делом подарил бы Чарлзу Диккенсу еще несколько лет жизни, чтобы он закончил свою «Тайну Эдвина Друда». Ведь проживи любой из них дольше — и все, что бы они еще создали, стало бы частью нашего культурного наследия — и их тоже. А Шимура? У него в списке и Ван Гог, и…

– Согласна, согласна! Я не спорю, когда ты говоришь о блестящих перспективах, но подумай о риске! — Она покосилась на насупленный гипсовый бюст на рояле. — Почему именно Бетховен? Почему не кто-нибудь, умерший совсем молодым, — скажем, Моцарт? Вот кто прожил гораздо дольше и написал куда больше, чем твой Людвиг. Прикинь: проживи Бетховен подольше, он стал бы современником Шопена, Шумана, других композиторов, творивших в конце 1830-х и в 40-х годах. Если бы он жил и продолжал сочинять свои шедевры, один совершеннее другого, то у них пропал бы энтузиазм, так как они не чаяли бы дотянуться до такой вершины и забросили бы ноты. Мы бы их сохранили, а ТК3 лишилась их крупнейших произведений. То же самое случилось бы, спаси мы Моцарта, только в худшем варианте: в числе сраженных рисковал оказаться бы сам Бетховен.

– Ты забыла выводы Харрисона: Бетховен не проживет слишком долго, даже если я его временно «спасу». Так пускай и ТКЗ, и мы получим лучшее, на что он способен, — еще несколько произведений одного из величайших композиторов всех времен — и никаких дурных последствий для его современников. К тому же мы докажем свою полезность жителям ТКЗ.

– Тут-то и коренится главный вопрос: откуда мы знаем, что приносим им пользу? — Антония вытащила из сумочки листок бумаги. — Биллингсли попросил меня передать тебе вот это. Он говорит, что ты не отвечаешь на его запросы, а он слишком занят на ТКЗ, чтобы настаивать на встрече. — Она невесело усмехнулась. — Он сказал, что желал бы спасти как можно больше образцов так называемой «поп-культуры» XX века, прежде чем ты все там перечеркнешь.