Луиза Бротман прошептала: «Ракель чудесно играет, я ее видела незадолго до войны в „Двух веронцах“. Но ей совсем не идет светлый парик…»

Напряжение от рискованного монолога постепенно спало – во всяком случае, когда занавес опустился, зрители аплодировали дружно и с явным облегчением.

Комендант и его сопровождающие вышли из зала первыми. Прочие последовали на улицу после небольшой паузы.

– Как он талантливо все придумал, – негромко сказала Луиза, пока мы стояли на некотором расстоянии от выхода, к которому устремились зрители. – Вы обратили внимание на устройство сцены? И кресел в зрительном зале? Именно их кажущаяся грубость и небрежность, шаткость создавали ощущение неуверенности… На самом-то деле все сделано вполне прочно. Но все как будто вот-вот обрушится, от малейшего движения, даже от громко произнесенного слова…

– Да? – я искренне удивился. – Мне кажется, что все было просто сколочено на скорую руку.

– Что вы! – возразила Луиза. – У Макса… у Ландау не бывает случайностей. И это вовсе не зависит от внешних обстоятельств… Кстати, вы не обратили внимания – по-моему, его жена в зале отсутствовала.

– Может быть, она ждет мужа за кулисами, – предположил я.

– Да, возможно… Доктор Вайсфельд, – сказала вдруг Луиза. – Я вам очень благодарна, но, если вы собираетесь меня провожать, я вас прошу этого не делать. Кроме того… – ее щеки вдруг чуть порозовели. – Кроме того, я попрошу вас выйти на несколько минут позже. Пожалуйста, доктор, задержитесь немного. Мне нужно выйти одной. Не обижайтесь, это мне действительно необходимо.

Разумеется, я подчинился. Чувство разочарования, возникшее после ее слов, позабавило меня самого. Удивительно устроен человек! Достаточно произойти чему-то, напоминавшему пастельный отблеск прошлого, как он начинает себя вести нелогично. Только провожая взглядом стройную медсестру, я вспомнил, что театр – на самом деле, не театр, и я – не преуспевающий или, во всяком случае, свободный врач, а госпожа Бротман – отнюдь не объект флирта или серьезных ухаживаний. И вокруг нас не Берлин, не Варшава и не Вена, а все то же гетто под названием Брокенвальд…

Послушно прождав что-то около четверти часа, я двинулся по опустевшему коридору к выходу. И тут меня кто-то осторожно похлопал по плечу. Я обернулся. Это оказался рабби Аврум-Гирш. Выглядел он необычно – как человек, неожиданно для самого себя узнавший какую-то тайну и еще не решивший, делиться ли ею с кем-либо. Он ничего не сказал, только знаком поманил меня и быстро направился к двери, которая вела к подсобным помещениям. Ничего не поняв, но достаточно заинтригованный его поведением, я последовал за ним.

Он остановился в узком боковом коридоре, у двери с написанной от руки надписью «Гримерная. М.Ландау». Посмотрел на меня, приложил палец к губам и открыл дверь, пропуская вперед. Я хотел спросить, что происходит, но он вновь приложил палец к губам и подтолкнул к входу. Машинально я сделал два шага, так что оказался внутри, не сразу оценив открывшуюся взгляду картину. Рабби вошел следом и спешно прикрыл за собою дверь.

Я оглянулся, затем всмотрелся в полумрак гримерной (тут горела лишь одна свеча – вернее, догорала, – на маленьком столике, перед зеркалом. В широком старом кресле полулежал все еще обряженный в костюм Пьеро Макс Ландау, но его набеленное лицо обращено было не к зеркалу, а к входу, так что я сразу же встретился с ним взглядом.

– Добрый вечер, господин Ландау, – произнес я. Вернее, собрался произнести, потому что уже через мгновение отметил особую неподвижность взгляда режиссера и беспомощно упавшие руки.

– Ч-черт побери… – прошептал я. – Он что… Ему плохо? Нужна моя помощь?..

Никакая помощь господину Ландау уже не была нужна. Склонившись над ним, я увидел большое темное пятно (в тусклом, колеблющемся свете огарка оно казалось черным) расплывшееся вокруг желтого листка-звезды.

Макс Ландау был мертв.

Первым моим желанием было немедленно покинуть это место, но, пересилив себя, я вновь склонился над покойником. Несомненно, он был убит – ножом или чем-то вроде того. Убийца нанес удар в самое сердце. Словно для того, чтобы исключить промах, желтый листок был нашит прямо напротив сердца... Я осторожно коснулся пальцами бурого ореола. Кровь еще не успела застыть.

От прикосновения бутафорский листок дрогнул. Нож убийцы почти рассек его, и в мою ладонь упали две половинки вырезанного из раскрашенной бумаги кленового листа. Я машинально спрятал их в карман.

– Напрасно вы это делаете.

Незнакомый низкий голос, чуть глуховатый, заставил меня вздрогнуть. Раввин же Шейнерзон от неожиданности подскочил на месте и бросился к двери.

– Нет-нет, не пугайтесь.

– Кто здесь? – спросил я, стараясь говорить уверенно и вглядываясь в неосвещенный угол гримерной, заваленный всяким хламом. Храбрость придавал мне тот факт, что я не один. Хотя от рабби Аврум-Гирша, обратившегося в соляной столб, было мало толку, но вряд ли убийца рискнет напасть сразу на двоих.

Куча тряпья зашевелилась. Из темноты к нам шагнул человек весьма странной и примечательной наружности. Он был очень высок – почти на голову выше меня, а я никогда не числился малорослым. Что же до сложения, то трудно было судить, ибо фигуру его полностью скрадывали причудливые лохмотья, в которых угадывалось многократно латаное пальто, очевидно, когда-то принадлежавшее истинному великану. Незнакомцу, остановившемуся в центре импровизированной гримерной, ставшей внезапно подмостками трагедии, это бывшее пальто доходило до пят.

Черты лица его, несмотря на стертость, характерную для всех заключенных, производили впечатление стремительных, а взгляд глубоко и чересчур близко посаженных глаз был острым и проницательным. Обращала на себя внимание чрезмерная бледность кожи, характерная для людей, редко бывающих на солнце или же долгое время проведших в подвалах и подземельях.

Именно странный наряд, больше напоминавший костюм Арлекина-Порции, показался мне кучей тряпья, не позволившей сразу же разглядеть обладателя.

– Я сообщу господину Шефтелю, – хриплым от напряжения голосом сказал раввин. – Он должен знать о случившемся. По-моему он еще не ушел. И господин Зандберг тоже. Пусть пришлет своих полицейских.

Я испытал мгновенный укол страха. Что я скажу им? И потом… Неожиданно пришедшая в голову мысль заставила меня похолодеть.

– Не стоит, – голос мой тоже напряженно подрагивал. – Не надо никому ничего говорить. Не надо звать полицейских, – я взял рабби Аврум-Гирша под руку. – Это опасно, рабби…

Реакция раввина оказалась неожиданной. Он вжался в угол, а на лице его – не то детском, не то старческом – обозначилось выражение сильнейшего испуга.

– Вы?.. – пролепетал он. – Это сделали вы, доктор Вайсфельд?

Я опешил.

– Успокойтесь, господин раввин, – сказал незнакомец, с вежливым интересом наблюдавший за этой короткой сценой. – Доктор просто опасается, что нас всех могут обвинить в причастности к этому несчастью. Он совершенно прав – пока не стоит никому ничего сообщать... – он вдруг замолчал, прислушался и спешно вытолкал нас из гримерной, при этом приговаривая вполголоса: «Пойдемте, пойдемте отсюда...»

Сам, перед тем, как последовать за нами, еще раз окинул быстрым внимательным взглядом комнатку.

Раввин мгновенно скрылся в одном из коридоров. Не знаю, какое чувство им двигало. Во всяком случае, не страх. Мы же с незнакомцем успели сделать лишь несколько шагов по коридору, когда он схватил меня за руку и втолкнул в нишу.

– Тихо! Молчите, – шепнул он.

Послышались торопливые шаги. Я увидел девушку, исполнявшую роль Джессики. Теперь я понял, почему при первом появлении на сцене черты лица этой девушки показались мне знакомыми. Белый парик отсутствовал, и я узнал в исполнительнице роли арийской дочери Шейлока одну из двух девушек, раздававших пищу нетрудоспособным обитателям Брокенвальда. «Ракель, – вспомнил я слова Луизы Бротман. – Ей совсем не идет белый парик…»