– В наше время даже романтики вряд ли позавидуют цыганам, – заметил я. – Удел, уготованный им нацистами, ничем не отличается от еврейского.

– Да. Верно… Знаете, я ведь был арестован вместе с остатками одного цыганского табора. Я, видите ли, в своих странствиях добрался аж до Румынии. И какое-то время жил в Трансильвании. Вместе с теми самыми цыганами прятался в развалинах какого-то средневекового замка в Тимешоарах. Местные крестьяне говорили, что это замок Влада Цепеша – самого графа Дракулы, знаменитого вампира. Большую часть времени я скрывался в подземелье, выходил только в сумерках, а чаще – по ночам. Так что глаза мои привыкли к ночной тьме и отвыкли от дневного света. Впрочем, я и прежде не любил светлое время суток. После контузии мне долго пришлось носить дымчатые очки, которые меня изрядно раздражали. А снимать я их мог только в сумерках. Вот я и разлюбил день. Зато ночью я порою мог обходиться без освещения. Да и сейчас могу. Это весьма пригодилось в бытность мою полицейским…

– А что же Тимешоары? – напомнил я. – Что произошло с теми цыганами, которых арестовали вместе с вами?

– Их отправили в Берген-Бельзен, – ответил он. – А меня – сюда, в Брокенвальд. По причине… Впрочем, это уже другая история. Когда-нибудь я вам ее расскажу… Знаете, доктор, – он повернулся ко мне, я видел, как в красноватом зареве на мгновение странно блеснули его глаза, – никто из цыган, среди которых я тогда оказался, ни разу не спросил меня, кто я такой. И это, наверное, хорошо: ведь полицейский для них всегда враг, даже если судьба поставила их по одну сторону. Ко мне они относились с некоторым суеверием. Причиной которого, кстати, было мое умение видеть в темноте. Не удивлюсь, если они меня самого отождествили с легендарным хозяином замка… – он негромко рассмеялся. – Представляете – знаменитый вампир вместе с транспортом цыган оказывается в лагере Берген-Бельзен. И начинает действовать в соответствии со своими привычками. Как вы полагаете, останется ли он для нас воплощением зла, если его жертвами станут эсэсовцы?.. Все относительно, – пробормотал он, поднимаясь с ящика и укладываясь на свой матрас. – Все относительно. Спокойной ночи, Вайсфельд.

Утром Холберг, старательно проделав весь комплекс своих китайских упражнений и дыхательной гимнастики, вернулся на чердак. Я же отправился на работу, пребывая в некоторой растерянности. Мне никак не удавалось нащупать зацепку в деле об убийстве Макса Ландау, которая помогла бы вывести нас с моим другом на преступника. Столь соблазнительная, на первый взгляд, история с морфином разрешилась вполне: разговором Холберга с госпожой Зильбер в ней была поставлена точка. Никто из тех, кто соприкасался с убитым в последние дни, похоже, не имел отношения к его убийству. Я перебирал в уме все имена – начиная с председателя Юденрата Генриха Шефтеля и заканчивая моей помощницей Луизой Бротман.

Вчерашний разговор с Холбергом о странностях поведения режиссера придал моим мыслям новое направление. Я то и дело обращался к последним встречам с г-ном Ландау, пытаясь до мельчайших деталей вспомнить его слова и даже жесты. Вот мы стоим у ящиков на кухонном блоке… Вот он вбегает в кабинет с гневным выражением лица… Вот, уже с другим выражением, он в коридоре вручает мне пригласительный билет …

Долго предаваться размышлениям мне не удалось. Улицы гетто не очень приспособлены для отвлеченных мысленных упражнений – потому хотя бы, что всегда полны народу. Особенно в будние дни по утрам. Большинство моих сограждан торопливо шли в направлении кухонного блока, меньший поток двигался навстречу. Некоторые неподвижно сидели и стояли вдоль серых стен – то ли ожидая чего-то, то ли просто не имея сил для ходьбы. Все это напоминало хаотическое броуновское движение молекул и атомов. Причем, не только своей непрерывностью, но и кажущейся безрезультативностью: у стороннего наблюдателя должно было сложиться устойчивое впечатление о мнимости движения и об истинной неподвижности всех частиц-людей. Если прибавить к этому удивительную похожесть лиц – вне зависимости от пола и возраста –стертых, примерно, в равной степени, если прибавить общность их выражений и в равной степени сношенную, тусклую выцветшую одежду, сравнение с единообразными молекулами, беспорядочно снующими в разных направлениях и остающимися, по сути, в неподвижности, не казалось плодом чрезмерной фантазии.

Плотность человеческого потока, по мере продвижения моего к медицинскому блоку, возрастала, что заставило меня, по крайней мере, временно, забыть об убийстве режиссера Макса Ландау и сосредоточиться на лавировании среди встречных.

С самого пробуждения я чувствовал легкое головокружение, причиной которого могла быть слабая толика никотина, содержавшаяся в выкуренной вчера эрзац-сигаре. От калейдоскопа прыгающих лиц и странного смешения запахов головокружение усилилось, так что на углу улиц Галки и Скворечни мне пришлось остановиться и прислониться к стене.

Здесь меня неожиданно нагнал Холберг.

– Что с вами? – встревожено спросил он. – Вы очень бледны. Боюсь, это моя вина – вам не следовало вчера курить. После большого перерыва, да еще при регулярном недоедании… – он покачал головой. – Давайте-ка, доктор, я вас провожу.

Для меня его появление было большим облегчением. Я действительно чувствовал себя скверно – к головокружению прибавилась общая слабость. Тем не менее, я сделал слабую попытку обойтись без его помощи.

– Вы, как будто, собирались остаться дома, – сказал я. – Передумали? Если это связано со мной, не стоит беспокоиться, Холберг. Я вполне дойду до службы самостоятельно.

– Ничего, все в порядке, доктор, – Холберг улыбнулся. – Я изрядный эгоист, так что из нашей совместной прогулки надеюсь извлечь максимум пользы для расследования. Пойдемте. Если вам действительно тяжело, можете опереться на мою руку.

Мы продолжили путь вместе, причем – странное дело – несмотря на то, что вдвоем мы занимали на тротуаре больше пространства, чем я один, встречные задевали нас гораздо реже.

– Не дает мне покоя сказанное вами насчет поведения господина Ландау накануне смерти, – Холберг сосредоточенно смотрел перед собой, не забывая при этом слегка придерживать меня за локоть. – Кого он увидел? Что его удивило?

– Вы полагаете, его поведение связано с убийством? – спросил я.

Холберг пожал плечами.

– Все может быть, – ответил он задумчиво. – Конечно, post hoc – ergo, propter hoc[5] – пример ложного умозаключения, но в расследовании убийства любая деталь поведения жертвы непосредственно перед преступлением зачастую становится единственным ключом к разгадке. И если мы знаем, что накануне убийства нечто насторожило господина Ландау – ведь его что-то насторожило, верно? – то нам следует попытаться ответить на вопрос: что именно? Так что я решил заняться проверкой заключенных, прибывших в Брокенвальд тем транспортом.

– В тот день было два транспорта, – напомнил я. – Один из Франции, из Марселя. Бывшая неоккупированая зона. Второй – из Берген-Бельзена.

– Да-да, я помню, – Холберг кивнул. – У меня есть основания предполагать, что покойного Ландау заинтересовал все-таки именно марсельский транспорт. И это определенным образом облегчит поиски.

– Почему вы так думаете?

– Но вы же мне вчера именно об этом и сказали! – заметил мой друг, немало меня удивив. И тут же пояснил: – По вашим словам, придя к вам с женой, в день премьеры, он заинтересовался кем-то в коридоре. А этот кто-то входил в группу заключенных, прибывших из Франции. Он ведь спросил вас – откуда прибыл новый транспорт. И вы ответили…

– И я ответил – в основном из Франции, – сказал я. – Да, именно так.

– Значит, в тот момент в коридоре находились заключенные, прибывшие из Франции, – заключил Холберг. – Потому я и говорю, что поиски немного облегчаются. Хотя и это – работа адская.