Соседи к нам прислушивались. У большей части лица оставались безучастными, хотя кое-кто смотрел на откровенно кривлявшегося Ландау неодобрительно. Он, в свою очередь, с прежней насмешкой оглядел товарищей по несчастью и, не снижая голоса, сказал, обращаясь ко мне:

– Согласитесь, я в некотором роде был пророком – тогда, в 1931 году. Иной раз мне кажется, что это я навлек на мир несчастье. Я ведь тогда был одержим идеей поставить театральную притчу о войне, о войне-женщине, воплощении неутоленной страсти… Боже мой, как я жалел, что не помню ничего о той войне… Какой-то стресс, что-то такое произошло с моей психикой в конце 1918 года. Тогда как раз умерли мои родители… Да, и вот я мечтал стать свидетелем войны. Чтобы насытиться необходимыми впечатлениями. И насытился.

Он нахмурился, внимательно посмотрел на мою руку (я все еще держал его за рукав). Вздохнул, сел на ящик и уставился в кружку с желудевым кофе.

– Вон тот тип, – сказал вдруг он тихо, – вон тот, выпрашивающий добавки... Да посмотрите на него, посмотрите, доктор, оглянитесь...

Я подчинился и увидел древнего старика, стоявшего у котлов. Спина его была согнута – то ли от возраста, то ли действительно от самоуничижения. Острая лысая макушка чуть покачивалась.

– Это Самуэль Горански, – сообщил Макс Ландау. – Вы, скорее всего, не слышали о нем, пик его славы пришелся на первые послевоенные годы – я имею в виду ту, первую войну. Он играл у многих знаменитых режиссеров, в том числе у самого Рейнхарда. Если не ошибаюсь, играл Натана Мудрого в спектакле 1911 года... Правда, во втором составе.

Я вновь оглянулся – с большим интересом. Теперь мне виделась в униженной позе некая театральность; выпрашивание дополнительной порции картофельно-капустной бурды показалось игрой, странной комедией.

– Знаете, – лицо Макса Ландау приобрело странное выражение: то ли язвительности, то ли сочувствия, – в последний раз я видел его в роли Фальстафа. «Виндзорские насмешницы». Понимаете? И ему не приходилось ничего подкладывать под камзол, ха! Обжора и сластолюбец. Между прочим, я задействовал его в своем спектакле... – он неопределенно хмыкнул, вновь поднялся, обвел окрестности рассеянным взглядом. – Милое местечко... – пробормотал он. – Брокенвальд. Каково название, а? Брокен – это ведь гора, на которой нечистая сила справляет свой шабаш в Вальпургиеву ночь, верно?

– Гора Брокен находится совсем в другом месте, – поправил я.

– Знаю, – сказал он и ткнул рукой, в которой держал кружку с кофе на зыбкие туманные очертания замка Айсфойер. – Милое, очень милое местечко. Не знаю, есть ли тут сокровища, но, клянусь моим париком, что лихорадка есть определенно.

– Что-что? – я удивленно воззрился на него. – Какая лихорадка? Какие сокровища?

– А, пустое, – г-н Ландау усмехнулся. – Это из стивенсоновского «Острова сокровищ». Любимая книга моего детства. Вот так-то, доктор Ливси... то есть, я хотел сказать, доктор Вайсфельд. Я действительно рад вас видеть. И еще хочу вам сказать... – он вдруг замолчал. Его лицо выразило сильнейшее удивление. При этом смотрел он куда-то в конец улицы.

– Странно... – пробормотал он. – Очень странно...

Я проследил за его взглядом. По центральной улице, ведущей от ворот гетто, медленно двигалась большая группа людей. Сначала я подумал, что это одна из рабочих команд, вернувшаяся по какой-то причине раньше времени. Но заметив узлы и чемоданы, ручные тележки со скарбом, понял свою ошибку. В Брокенвальд прибыл новый транспорт.

– Ваш кофе остыл, – сказал я.

Г-н Ландау вздрогнул, словно очнулся. Удивление стекло с его лица, вернув прежнее, насмешливо-скептическое выражение.

– Да, кофе. Божественный напиток… – он помрачнел. – Ч-черт побери, моей жене повезло куда больше. Ее признали годной для физической работы, так что паек у нее приличнее... – он залпом допил мутную остывшую жидкость, завернул кружку и миску в большой выцветший платок. – Ладно, мне пора. Рад был поболтать. Так не забудьте: завтра премьера.

Я смотрел ему вслед. Поравнявшись с г-ном Горански, Ландау остановился и похлопал его по плечу. Когда тот оглянулся, Ландау вытащил из кармана маленький кусок хлеба, протянул ему. Старый актер отшатнулся, затем буквально впился в подарок. Ландау двинулся дальше. Горански потащился за ним, то и дело хватая за рукав. Вскоре они скрылись за углом одного из зданий.

На следующий день я начисто забыл о встрече с Максом Ландау. Утром, когда я терпеливо ожидал завтрака все в той же очереди, подошел полицейский – может быть, тот самый, к которому обращал свои театральные филиппики режиссер-скандалист.

– Доктор Вайсфельд?

Повторяющиеся ситуации вызывают устойчивый стереотип поведенческих реакций. Взглянув на молодчика в синем мундире и синем же кепи с потрескавшимся лаковым козырьком, я испытал предательскую слабость в ногах. Соседи по очереди, до того негромко переговаривавшиеся между собой, немедленно стихли. Я тотчас вспомнил, как в сентябре 1939 года, сразу после начала войны, в аудиторию клиники Хайдельбергского университета, где я читал лекцию о возбудителях чумы, вошел полицейский чин. И точно так же вокруг воцарилась тишина, центром и источником которой стала моя фигура. И точно так же у меня во рту появился солоноватый привкус, когда тот полицейский, так же, как нынешний, громко осведомился: «Доктор Вайсфельд?» И добавил: «Прошу следовать за мной».

– Прошу следовать за мной, – сказал «синий». Он был вежлив со мной – с доктором, – но вежливая форма лишь подчеркивала реальное соотношение положения: он являлся хозяином (во всяком случае, в данный момент), я – бесправным существом.

– Может быть, вы позволите мне позавтракать? – утреннее чувство голода, особенно обострившееся в последнее время, показалось в тот момент просто нестерпимым, я ощутил мгновенную режущую боль в области желудка и одновременно совершенно невероятную ненависть к полицейскому. Мне кажется, я мог бы его убить…

Хотя нет, вряд ли, конечно. Но если бы по какой-то причине его сейчас хватил удар, я бы искренне обрадовался.

Как раз очередь продвинулась на одного человека, и я повернулся, чтобы занять освободившееся пространство. Правда, сегодня меня никто не подтолкнул в спину.

Но полицейский был настойчив, хотя и очень вежлив:

– Очень сожалею, господин доктор, – почтительно сказал он, – но я – человек подневольный и обязан выполнять приказ начальника. А начальник приказал доставить вас к нему немедленно, – с этими словами он твердо взял меня под руку и со словами: «Прошу вас, доктор, нам велено поторопиться», – увлек за собой.

Очередь смотрела на происходящее вполне безучастно. Впрочем, нет. Безучастными оставались те, кто стоял ближе меня к раздаче пищи. У тех же, кто недавно занимал места позади, лица на мгновение выразили радость. Разумеется, не потому, что меня забрал полицейский, а потому что очередь немного подвинулась.

Не исключено, впрочем, что мне показалось. И даже наверное показалось.

Когда мы свернули за угол и пошли по Пражскому переулку, полицейский отпустил мой локоть. Пробормотав извинения и чуть прибавив шаг, он пошел рядом со мной, ничего более не говоря. Встречные спешно уступали нам дорогу.

Так в молчании мы дошли до хорошо мне знакомого приземистого бетонного параллелепипеда, над которым развевался белый флаг с красным крестом – медицинского блока. Полицейский сказал:

– Вам к доктору Красовски. По коридору, прямо.

Он первым поднялся по ступеням и предупредительно распахнул дверь, что было совсем неожиданным.

Доктор Красовски ждал меня, сидя за крохотным столом в каморке, служившей ему кабинетом. Как я уже говорил, в Юденрате он ведал медицинской службой. Именно ему я был обязан своим недавним увольнением. Сейчас он явно испытывал неловкость и потому начал разговор со мной, глядя в наполовину замазанное белой краской окно, за которым ровным счетом ничего не было видно. Только затянутое серыми тучами небо.