Горел день — первый поистине жаркий в эту весну. Солнечный свет звенел дрожью, переполняя час, когда юность изнемогает оттого, что не может утомиться. Окончившие трапезу девушки спешили из храма под смоковницы, в глубине сада нетерпеливо освобождались от азямов — верхней лёгкой одежды. На гибких горячих телах оставались лишь рубашки тончайшего полотна: по мнению владелиц, чересчур длинные — до середины икр. Та или другая юница замирала перед деревом и рывком высоко поднимала нижний край одеянья. Зажмурясь, отдавалась внушению, будто стоит перед могучим мужчиной. Она взволнованно чувствовала, как он смотрит на её открытые пах, ляжки, приникает взглядом к причинному месту. Она показывала тому, кого воображала, подвижный поигрывающий зад, затем снова поворачивалась передом. Одной рукой придерживая задранную рубашку, другой трогала лобок, теребила растительность, поглаживала промежность, касаясь того, что исходило возбуждением.

Кругом жизнерадостно щебетали, распевали птицы, но в праздничную разноголосицу ворвалось тревожное стрекотание. Лишь весьма чуткое ухо сумело бы уловить, что сороке кто-то подражает. Девушки не замедлили внять предупреждению. Усевшись под деревьями, они запрокинули головы, отрешённо вперив глаза в гущу ветвей, одевшихся молодой листвой.

В саду появились жрицы в красно-коричневых плащах с капюшонами, опущенными до бровей, молча и чинно разошлись в разных направлениях, посматривая, чем заняты юницы. Те должны были предаваться скорбным размышлениям о том, что мужское начало главенствует над женским, и вызывать в себе ненависть к деспотизму мужского пола. Храм, при котором они воспитывались, именовался Храмом Рассеяния Тьмы: здесь уподобляли драгоценному светильнику женский разум, чей блеск достигается воздержанием.

Напоминание о запрете побуждает к шёпоту, и девушка, которая только что стрекотала сорокой, шепнула, глядя вслед прошедшей жрице:

— Она довольна нами?

Вопрос был обращён к подруге: та ответила кивком. Обе решили, что жрица не вернётся последить за ними.

— Бежим?

Подруга с готовностью вскочила. Девушки пустились, избегая тропинок, в дальнюю часть сада. Они оказались у частокола, оплетённого ползучими растениями. За ним расстилался золотящийся на солнце чистый рассыпчатый песок. Тут был загон, где откармливали ягнят, выбранных для жертвоприношения. Сейчас он пустовал; впрочем, не совсем. На песке спала юная дева в тонкой рубашке цвета розовато-молочной пены.

— Кажется, это Акеми? — прошептала, приоткрыв калитку, та, что умела верещать по-сорочьи.

Подруга привычно кивнула; она была не такая бойкая и, соглашаясь, ласково улыбалась.

Первая произнесла чуть слышно:

— Ей снится, что она под мужчиной. Смотри, как раздвинула ноги…

Спутница хихикнула.

— Она сегодня уйдёт из неволи! Ах, почему я не на её месте?! — и бойкая девушка вздохнула с отчаянием.

Та, кого звали Акеми, рано осталась без матери и ребёнком была привезена в храм по желанию умирающего отца. Ныне настал срок, когда, согласно его воле, она могла уйти отсюда. Родитель завещал ей немалое владение.

Для Акеми значительность сегодняшнего дня подтверждалась особой милостью: после обеденной трапезы ей дозволялось делать, что захочется. Остро томимая волнением — и сладким и страстно-тревожным, — она нашла подходящее для уединения место и вдруг заснула. Её теснила духота, сон был тяжёл от позыва увидеть что-то невероятно важное…

Глядевшие на неё юницы пробрались сюда, дабы, в нарушение запрета, поласкать друг друга. Они обнялись, но бойкая — также и более осторожная — прошептала:

— Откроет глаза, увидит и донесёт на прощанье. Надо сказать, что её зовут! — она тотчас исполнила намерение.

Акеми, чьё имя громко произнесли, испуганно привскочила и поправила платок. Движение, каким она поднялась на ноги, было быстрым и плавным, а сама девушка — необыкновенно привлекательной, прелестного телосложения. Несколько длинноватый нос не портил её. Услышав, что нужна верховной жрице, она не раздумывая побежала в храм.

Миновав террасу и анфиладу залов, Акеми остановилась в арочном проходе к лестнице. Здесь безотлучно сидела на скамье пожилая служительница. Она направилась наверх сообщить верховной жрице — или матери, как было принято её называть, — о приходе девушки. Жрица решила: бедняжка в растерянности и страхе перед всем тем, что её ожидает вне храма, и, вероятно, хочет остаться; во всяком случае, ей не терпится услышать советы.

Настоятельница была не одна в своём убранном коврами покое: принимала богатую гостью. Владелица пахотных угодий, конских табунов, множества верблюдов, коров и овец нередко посещала храм, вселяя в сердце хозяйки надежду, что рано или поздно его имущество изрядно увеличится. Нынешний визит имел отношение к Акеми, перед которой мягко распахнулась дверь палисандрового дерева.

Девушка поклонилась от порога и приблизилась к матери-жрице, восседавшей за столиком в виде сундука, искусно отделанного слоновой костью. На хозяйке поверх жёлтого платья было просторное покрывало жарко-пурпурного виссона, головной убор того же цвета скрывал лоб. Она выставила крепкий подбородок, встречая воспитанницу цепким и настойчиво благосклонным взглядом. Справа от настоятельницы сидела на диване видная женщина в белоснежном бурнусе; она находилась в расцвете той красоты, которая обещала, что он будет длиться и длиться. Акеми ранее видела эту госпожу лишь издали. Та приветливо улыбнулась девушке, тогда как жрица-мать произнесла:

— Если голос разума спрашивает тебя, не лучше ли задержаться у нас, оставь торопливость.

Акеми побледнела от одного представления, что жизнь на свободе может открыться перед ней не сегодня.

— Моя благодарность безмерна, о мама! Мне тяжело расстаться с вами, но я решила ехать! — горячо и твёрдо отвечала юница.

В чертах хозяйки чуть заметно выразилось недовольство — тут же заговорила гостья:

— Я буду, о мама, напоминать ей о вашем напутствии, о живом учении, которое обязано вам глубиной и цельностью… она не забудет храм.

Верховная жрица степенно внимала. Затем произнесла:

— Отзывчивая мудрая Виджайя! Ты, конечно, позаботишься, чтобы наша Акеми находила в благочестии радость, не сравнимую ни с какой иной.

Воспитаннице было объяснено, что госпожа согласилась проводить её до дома. На опыте первых шагов подопечной покажут, как приходить к полезным выводам в мире мужской тирании.

— Чему они обязаны своим господством? — перешла на излюбленную тему мать-жрица. — Только телесному органу! Всё сводится к нему, сколько бы мужчины ни затемняли истину, толкуя о каких-то иных своих достоинствах. То, как прославляется отросток, способный отвердевать, говорит само за себя. Я не оскверню уст, называя его на нашем языке, но приведу перлы поэзии, которых удостоилось это орудие мужского самомнения у других племён и народов. Масагеты изобрели для него наименование: Встречающий Улыбку. На урду он зовётся Дарителем Вздохов. Куманы изменили выражение Древко Судьбы, которое пришло к ним от сарматов, и говорят: Стержень Судьбы. И разве только северяне-гипербореи именуют его одним лишь словом, состоящим из трёх букв, которое означает то, что означает.

Мать-жрица остановилась на том, о чём говорила часто и весьма охотно: какую изощрённость порока открывает мужчинам их орган, превращаемый в предмет культа, сколько горького и пагубного несёт он женщинам.

Акеми стояла, опустив веки, терпеливо изображая строгость внимания, и в должный момент услышала самую суть учения, давно затверженную:

— Мужчины стремятся владеть женской плотью, услаждать себя ею: и горе нам, если наша плоть не пребудет служанкой нашего разума! Да прокладывает разум многотрудный путь в неизвестность, украшая его меткими и глубокими умозаключениями, а плоть да уподобится боязливой рабыне, которая идёт только следом и никогда не забегает вперёд.