В последний день недели, которую Энн с таким удовольствием провела в Эвонли, она с утра отнесла цветы на могилу Мэтью, а потом отправилась в Кармоди и там села на поезд. В начале пути она вспоминала дорогих людей и дорогие места, которые остались позади, но потом ее мысли устремились вперед, в Глен Сент-Мэри, где ее ждали не менее дорогие люди. Ее сердце пело: она едет домой, в Инглсайд, в дом, где любой человек, переступая порог, ощущает тепло домашнего очага, в дом, заполненный смехом, и серебряными кружками, и фотографиями, и детьми… ее ненаглядными детками с кудряшками и пухлыми ножками… Она снова увидит милые комнаты… и стулья, и платья в шкафу, которые так терпеливо ее ждали… Милый Инглсайд, где так часто справляют дни рождения и где ей шепчут на ухо такие важные детские секреты.

«Как это прекрасно, что мысль о возвращении домой приносит радость», — думала Энн, доставая из сумочки письмо, которое ей прислал старший сын и над которым она так весело смеялась прошлым вечером, с гордостью читая его вслух обитателям Грингейбла. Это было первое письмо, полученное ею от детей. Для семилетнего мальчика, который только год как ходит в школу, это было очень даже милое письмо, хотя орфография Джима пока хромала на обе ноги, а в углу красовалась большая чернильная клякса.

«Ди вчера праревела весь вечер, потомушто Томми Друк сказал, что сожет ее куклу на костре. Сьюзен расказываит нам скаски на ночь, но они не такие интиресные как твои мамочка. Вчера она пазволила мне посеять грятку свеклы…»

— И как я могла целую неделю быть так счастлива вдали от них? — с упреком спросила себя хозяйка Инглсайда.

— Как замечательно, когда тебя встречают на станции! — воскликнула Энн, сойдя с поезда в Глен Сент-Мэри и падая в объятия Джильберта. Она никогда не была уверена, что он сможет ее встретить: в Глене все время кто-нибудь либо рождался, либо умирал. Но возвращение домой теряло большую часть своей прелести, если на станции ее не ждал Джильберт. И какой на нем красивый новый костюм! «Хорошо, что я надела под коричневый костюм эту блузку в горошек, хотя миссис Линд сказала, что в дорогу так не наряжаются. Зато Джильберт увидел меня в новой красивой блузке», — радовалась Энн.

Веранда Инглсайда была увешана разноцветными японскими фонариками, и во всех окнах горел свет. Энн побежала по обсаженной нарциссами дорожке:

— Я приехала, Инглсайд!

Через минуту на ней повисли радостно визжащие дети, а Сьюзен Бейкер стояла, как ей, по ее понятиям, приличествовало, в дверях и улыбалась. У каждого из детей, даже у двухлетнего Джефри, в руках был букетик цветов, собранный специально для мамы.

— Спасибо, мои милые! Как здесь хорошо, и как приятно видеть, что дети рады моему возвращению!

— Если ты еще когда-нибудь от нас уедешь, мама, — серьезно произнес Джим, — я устрою себе апенцит.

— А как ты это устроишь? — спросил Уолтер.

— Ш-ш-ш, — Джим толкнул Уолтера локтем и прошептал ему на ухо: — Я знаю как: просто говоришь, что страшно болит живот… Но это я, чтобы напугать маму и чтобы она больше не уезжала.

Энн хотелось сразу сделать тысячу вещей: обнять и поцеловать всех и каждого, выбежать в сад и собрать букетик анютиных глазок — в Инглсайде анютины глазки росли повсюду, поднять с пола старую куклу, выслушать все последние новости, которые так и сыпались из детей и Сьюзен. Как Нэнни засунула себе в нос крышечку от тюбика с вазелином, а доктора не было дома, и Сьюзен чуть с ума не сошла от беспокойства («Давно я так не волновалась, миссис доктор, голубушка»); …как корова миссис Палмер съела пятьдесят семь гвоздей и к ней пришлось вызвать ветеринара из Шарлоттауна; …как папа очистил газон от одуванчиков («И как только он нашел время, миссис доктор, голубушка — он за эту неделю принял восемь младенцев»); …как мистер Том Флэгг покрасил усы («А его жена умерла всего два года назад!»); …как Роза Максвелл отказала Джиму Хад-сону, и он прислал ей счет на все, что на нее истратил за время ухаживания; …как у кота Картера Флэгга собаки отгрызли кусок хвоста; …как Джефри нашли в конюшне под ногами у лошади («Я думала, у меня сердце оборвется, миссис доктор, голубушка!»); …как Ди весь день пела: «Мама скоро будет дома, будет дома, будет дома» на мотив «Как мы весело живем»; …как у Джо Риза один котенок родился зрячим и теперь страшно косит; …как Джим, одеваясь, случайно сел на липучку от мух; …как Шримп свалился в бочку с дождевой водой («Он бы обязательно утонул, миссис доктор, голубушка, но, слава Богу, доктор услышал его вопли и вытащил оттуда за задние лапы»).

— По-моему, он с тех пор оправился, — сказала Энн, поглаживая черно-белого упитанного кота, который мурлыкал, лежа в кресле у камина. В Инглсайде все привыкли, что в кресло можно садиться, только удостоверившись, что в нем нет Шримпа. Сьюзен, которая поначалу не любила кошек, говорила, что ей волей-неволей пришлось их полюбить, иначе жизнь была бы невыносима. Что касается Шримпа — кличку придумал Джильберт, когда год назад Нэнни принесла в дом жалкого тощего котенка, которого она отняла у мучивших его мальчишек. Теперь она совсем не подходила холеному коту,[1] но его продолжали так звать по привычке.

— Мама, а мы скоро будем ужинать? — жалобно спросил Джим. — У меня живот свело от голода. Да, мама, а на ужин мы приготовили всехошнее любимое блюдо!

— Мы славно потрудились, — с улыбкой отозвалась Сьюзен. — Мы решили, что надо как следует отпраздновать ваш приезд, миссис доктор, голубушка. А где же Уолтер? Сегодня его очередь бить в гонг к ужину.

Ужин был праздничный… но для Энн еще большим праздником было укладывать детей спать. Сьюзен даже позволила ей уложить Джефри.

— Ладно уж, день сегодня особенный, — серьезно сказала она.

— У нас все дни особенные, Сьюзен. Каждый чем-то выделяется.

— Верные ваши слова, миссис доктор, голубушка. Даже в прошлую пятницу, когда дождь зарядил с утра на целый день и казалось, скучнее дня не придумаешь, на моем кусте герани появились бутоны — впервые за три года. А вы заметили, как прекрасно цветут кальцеолярии?

— Ну, еще бы! Я таких кальцеолярий в жизни не видела, Сьюзен. И как у тебя это получается? «Что ж, Сьюзен довольна, и я тоже не покривила душой — таких кальцеолярий я и впрямь никогда в жизни не видела», — решила Энн про себя.

— Просто я не жалею на них труда, миссис доктор, голубушка. Но мне надо с вами поговорить. Кажется, Уолтер что-то подозревает. Наверно, ему мальчишки наболтали в деревне. Теперешние дети слишком много знают. На днях он меня вдруг спрашивает: «А дети дорого стоят, Сьюзен?» Я прямо опешила, миссис доктор, голубушка, но все же нашлась, что ответить: «Некоторые считают, что дети — это роскошь, а мы в Инглсайде считаем, что без них просто нельзя обойтись». И сама себя отругала за то, что жаловалась, как дорого стоят детские одежки. Вот он, видно, и забеспокоился. Может быть, он и вас о чем-нибудь таком спросит, миссис доктор, голубушка, так вы уж будьте наготове.

— Ты прекрасно ему ответила, Сьюзен, — с серьезным лицом проговорила Энн. — И по-моему, им пора узнать, что у них скоро будет братик или сестричка.

А вечером, перед сном, когда Энн стояла у окна спальни, глядя, как с моря на низину наползает туман, к ней подошел Джильберт, обнял и сказал:

— Какое это счастье — знать, что дома меня ждешь ты. А ты счастлива, любимая?

— Я очень счастлива! — Энн наклонилась понюхать цветущие ветки яблони, которые Джим поставил на ее туалетный столик. Она чувствовала, что просто плывет на волнах счастья. — Милый мой Джильберт, мне было приятно побыть неделю в Эвонли, стране своего детства, но в тысячу раз приятнее вернуться в Инглсайд.