– Или нам всем разрешат ехать, или я тоже остаюсь. Что бы ни случилось, мы будем все вместе!

Товарищи, напротив, уговаривали его:

– Твой отъезд необходим. Если ты не поедешь, никому из нас не дадут разрешения. Поезжай, поговори с дядей, пусть он даст распоряжение посольству. Тогда и мы сможем вернуться.

В конце концов Мехмед согласился. А в скором времени визу получили и остальные члены Общества. Эмиграция была ликвидирована. Махмуд Недим в этом отношении был более дальновидным политиком, чем его предшественники. Существование оппозиционной группы в Европе доставляло большие неприятности оттоманскому правительству. Издаваемая эмигрантами пресса все время просачивалась нелегальным путем в Турцию и будоражила молодежь; через эмиграцию, завязавшую широкие знакомства в европейских политических и литературных кругах, в европейском общественном мнении усиливались настроения негодования и отвращения к деспотическому режиму, царившему в Турции. Создавалась угроза для той политики внешних займов, в которой турецкое правительство видело единственное средство к поддержанию существующего режима.

Теперь эмиграция безболезненно ликвидировалась сама собой, и вся эмигрантская группа возвращалась на родину, где правительству нетрудно было следить за каждым ее шагом и где оно располагало средствами заставить ее, в случае необходимости, молчать.

В самую группу был внесен большой разлад. Одни хотели вернуться, чтобы окончательно порвать с политикой, устроиться и как-то обеспечить свою карьеру. Зия мечтал о высоких назначениях и о той первостепенной роли, которую он будет играть в государственных делах. Кемаль же думал о том, чтобы возвратившись, начать новую борьбу с режимом произвола. Эмиграция была для него великолепной школой, откуда он вынес богатый опыт и новые знания, необходимые ему для продолжения своей политической и литературной деятельности.

Махмуд Недим-паша.

Близкий контакт с европейской культурой, западной литературой и искусством наложили на него сильный отпечаток и помогали ему еще лучше видеть отсталость Турции во всех областях.

Помимо занятия политикой, и Кемаль, и Зия изучали в Европе литературные течения, классическую и новую литературу Франции и Англии. Зия перевел на турецкий язык мольеровского «Тартюфа», а также «Эмиля» Жан-Жак Руссо. Эти переводы сослужили большую службу турецкой литературе, познакомив ее с неизвестными ей до тех пор образцами классической европейской литературы. Эта работа имела, кроме того, еще одну важную сторону: в своих переводах Зия отошел от классического напыщенного и высокопарного турецкого стиля и стал применять простой и общедоступный турецкий язык. Отступил он и от канонов старого турецкого стихосложения, впервые применив при переводе «Тартюфа» европейские формы и размеры стиха, на что не решались даже многие последующие турецкие писатели, мотивируя это тем, что турецкие слова и обороты не укладываются в европейские размеры.

Намык Кемаль также изучал иностранную литературу. Наибольшее влияние, сказавшееся потом в его литературных произведениях, оказали на него французские романтики. Он зачитывался Виктором Гюго, Александром Дюма, Ламартином. Одновременно он изучал ряд общественных и экономических наук, переводил «Дух Законов», Монтескье, произведения Руссо, Кондорсе, Бакона, сблизился с виднейшим французским юристом – Эмилем Аккола и вообще знакомился с европейской жизнью, в которой его все восхищало. О своих впечатлениях он впоследствии рассказывал соотечественникам в статье «Путешествие в Лондон». Комфортабельные жилища, школы, университеты, музеи, зоологический сад и магазины, электрическое освещение и конституционные законы, наконец парламент – все приводит его в восторг. О парламенте он пишет:

«Если кто-либо из приехавших в Лондон пожелает убедиться наглядно в том, что здесь царят справедливые законы, ему достаточно будет взглянуть на это грандиозное здание парламента, являющегося колыбелью, откуда исходят законы, которые позже распространяются по всему миру. Достаточно бросить взгляд на это величественное здание, чтобы получить представление о том, какую крепость для общественного мнения оно представляет. Кажется, что оно специально построено из столь могучего камня, чтобы показать, что оно не боится никаких потрясений».

За всем этим Кемаль не замечает оборотной стороны капиталистического строя, страшной нищеты трудящихся классов, бешеной эксплоатации рабочих, ужасов безработицы, колониального грабежа, на котором основывалось все это богатство английской культуры. На Англию он смотрит, лишь сравнивая ее со своей собственной страной, и тогда она кажется ему идеалом, лишенным каких бы то ни было недостатков.

«В суде, – пишет он, – к каждому человеку из простонародья, пусть он будет даже убийцей, не обращаются иначе, как со словом: „господин“; в школах двенадцатилетние мальчики, по своим знаниям, выглядят молодыми людьми, прошедшими длинный курс науки, а затем вновь превратившимися в детей. Есть училища, где изучают 3–4 языка и 6–7 научных предметов».

Все поражает его: газеты в руках детей 10—12-летнего возраста, матросы, изучающие в свободное время математику. И вот теперь он возвращался в страну, где живут так, как сотни лет тому назад, и где нет ни современной культуры, ни элементарной свободы.

За годы, проведенные Кемалем в эмиграции, Турция мало чем изменилась. Он нашел все ту же бедную, разоренную страну, полное бесправие народа и безграничный произвол придворной камарильи.

Попрежнему плелись от набережных, сгибаясь под непосильно тяжелой ношей, вереницы изможденных хамалов,[61] а полуголые грязные нищие протягивали изъеденные язвами руки на галатском мосту. На Пера, в Галате открылись богатые греческие, армянские и европейские магазины, постепенно вытесняющие национальную турецкую торговлю. Старые кварталы Стамбула казались еще больше, чем прежде, запущенными и разоренными. Зато вдоль прекрасных берегов Босфора стояли сейчас новые великолепные мраморные дворцы султана и феодальной знати. Пиры и пышные празднества не прекращались в роскошных загородных виллах вельмож. Иностранный капитал щедро платил султану и его камарилье за право безконтрольного хозяйничанья в стране.

Значительные изменения произошли во внешней политике Турции. Отношения с Францией начали портиться еще с 60-х годов, когда, под предлогом защиты маронитов[62] против друзов,[63] Франция послала экспедиционный корпус в Сирию.

С момента поражения Франции в войне с Пруссией и демонстративного заявления России, что она не считает себя более связанной обязательством Парижского договора в отношении черноморского флота, Высокая Порта сочла нужным коренным образом пересмотреть свою ориентацию.

Россия вновь становилась опасным врагом, и не было больше надежд на французскую поддержку. Кроме того, самодержавию Абдул-Азиса был гораздо родственнее русский абсолютизм, чем европейские конституционные режимы с их «общественным мнением», ради удовлетворения которого Европа от времени до времени напоминала Турции о необходимости проведения демократических реформ.

С приходом ко власти Махмуда Недим-паши эта смена ориентации была полностью осуществлена. Махмуд Недим всячески поощрял в султане стремление к неограниченной власти. Он повторял Абдул-Азису: «государство, нация, словом, все находится в руках падишаха, и он волен во всех своих поступках. Что касается Европы, то она не посмеет вмешиваться в наши внутренние дела. Для нас важнее прислушиваться к мнению наших соседей – русских. С Россией нам надо быть в дружбе».