«Мой слуга, вернувшись из Стамбула, сообщил о том, что падишах попрежнему благосклонен ко мне.

В связи с тем, что был Рамазан, я попросил у местных властей разрешения переселиться из казармы в какой-либо дом с условием, что я буду там изолирован и что военная охрана будет за мной наблюдать. Ответа не дали. Значит – отказано. Невыполнение такой пустячной просьбы наводит на сомнения в правильности слов моего слуги. Я хотел пройти мимо этого, но затем подумал и решил все же написать вам хоть что-нибудь. Пусть тот, к кому я обращаюсь, несмотря на старые хорошие отношения, не ответит или обидится; тогда я запишу это событие в уголке своего дневника. Писать об этом не так странно, и во всяком случае не более странно, чем поведение людей, которые полтора года тому назад подверглись ссылке, а теперь один из них, будучи великим визирем, а другой – военным министром, не только без суда, но даже без допроса, высылают и бросают в казематы Акки и Магозы, похожие на червивые язвы, невинных людей. Вот, подумав об этом, я и написал это письмо.

Прежде чем описать вам свое грустное состояние, хочу нарисовать картину Магозы. О ней можно сказать, что она является миниатюрной фотографией Оттоманской империи. Когда смотрю из окна на пустыню, наполненную грудой развалин, на кучу камней, оторванных от скал, мне кажется, будто Исрафил уже возвестил о конце мира, а я не слышал его трубы. Внутри крепости есть много могил, но их называют домами. Иногда из их дыр выходят люди, лица которых напоминают лица покойников, начавших разлагаться. Одежда их ничем не отличается от рваного савана. Если есть где-нибудь мученики, так это здешнее население, ибо в воздухе носится масса опасных миазмов, которые смертоноснее самых современных пушек. Даже самая легкая из этих болезней, как малярия, убивает человека не хуже карабинной пули.

Если существуют где-либо изобретательные люди, так только в этом городишке, так как питание сведено у них до нескольких граммов ячменного хлеба в день. Многие из них даже этого не имеют, так как каждое киле[76] ячменя стоит 35 пиастров.

Несмотря на такое положение, кажется на первый взгляд, что в этом городе люди богаче, чем в Лондоне, ибо с момента своего прибытия сюда я не нашел здесь такого предмета, который стоил бы дешевле, чем в Лондоне. Даже в такой обильный месяц, как Рамазан, я, кроме козлиного мяса и черного хлеба, испеченного из муки пополам с камнями, да еще незначительного количества баклажан и фасоли, похожих по вкусу на незрелый арбуз, ничего не видал.

Хотеть здесь барашка – это все равно, что пожелать достать с неба овна из Знака Зодиака, искать курицу так же бесполезно, как гнаться за Синей Птицей, а достать молока можно, пожалуй, лишь если спустить на землю корову из Млечного Пути.

Так как народ, живя здесь, привык к мысли, что опасно иметь дело с дрожжами,[77] то не услышишь даже слова „тесто“. Если бы собрать из колодезной воды, которую мы пьем, все количество квасцов и селитры, то хватило бы не только для Египетского рынка[78] в Стамбуле, но и на несколько столетий для всех пороховых заводов Каира. Когда-то мы, для удаления горечи во рту после водки, пили воду, а теперь, наоборот, приходится, чтобы избавиться от горечи после воды, пить водку.

Что здесь замечательно, так это змеи, разукрашенные, пожалуй, богаче, чем наши правители, и ядовитые, как вероломные друзья. Еще приятель моего отца Эмин-бей принимал ящериц за крокодилов, я же, несмотря на их величину, страшную внешность и способность перегибаться при виде человека, открывая пасть до ушей, и появляться, когда гонишь их с одного места на другое, невольно думаю, что передо мной находится много Ластик Саидов.[79] Кроме того, здесь много ворон и сов, даже больше, чем евнухов в гаремах. При этом совы здесь более зловещи, чем дворцовые слуги, сообщающие о беде.

По сравнению со всеми этими пытками комары представляют здесь только музыкальный „саз“, а здешних москитов можно принять за вестников приятных новостей.

Что касается ископаемых богатств, так слов нет… Куда ни взглянешь, груды камней, напоминающих окаменевшие сердца тиранов; даже самые маленькие из них в деле причинения человеку мучений не уступают палачу. Эти милые создания днем притягивают зной, а вечером веют им в лицо человека так, что кажется, будто это дыхание ада. Ночью на них оседает сырость, отлагающаяся утром на человеческом теле в таком обилии, что кажется, будто на тебя выжимают губку величиной с облако. Частицы земли носятся по ветру и впиваются в глаза, как каленое железо.

Если я вас еще не утомил, то хочу рассказать о той пытке, которая, будучи давно проклята и уничтожена в Европе, по прежнему применяется падишахом, иначе говоря – о жизни ссыльных.

Наш город прославился своими ссыльными. Известный своими теологическими познаниями и преданностью религии шейх Ахмед, который вначале был приговорен к смерти, а позднее терпел тяжелые пытки и мучения, находится здесь. Люди из племени Баби, выдающие себя за святых, за пророков, а иногда и за бога, – тоже здесь. Известный Катырджы-Яни, который в свое время захватил Смирну и, вместе с тем, оказал больше добра своим землякам-крестьянам, чем наши чиновники, – тоже здесь. Ваш знакомец Кемаль – тоже здесь. Кроме того, среди нас находится несколько убийц и других преступников. Хотя существует может быть некоторая разница в нашем положении и профессии, но когда я смотрю на членов нашего сообщества с точки зрения совершенных ими преступлений, то я сравниваю приказы падишаха со смертными приговорами. Если к кому-нибудь хотят придраться, то уже не смотрят ни на что.

Что же касается нашего самочувствия, то рассказывают, что его преподобие шейх-эфенди так привык к борьбе за веру, так увлечен духовными делами, что постигшее несчастье нисколько его не трогает. Он только очень интересуется узнать причину, почему он приговорен к заточению в крепости. Говорят, что он готов еще 25 лет учиться, пожертвовав своим зрением, для того, чтобы постичь это. Должно быть это государственная тайна. Преступники сами не знают, за что они несут наказания.

Бабийцы получают жалованье даже больше, чем чиновники, кушают, пьют, гуляют и, чтобы отблагодарить султана, работают над расчленением империи. Не теряя ни минуты, они молятся святому Али о ее гибели.

Так как я не имел еще разговоров с бандитами и убийцами, не вник пока в дела Катырджи-Яни и других, то я могу только передать слух, дошедший до меня, что среди них имеется шпион, по имени Истельянус, который шпионил в пользу России, затем в пользу Сербии и, наконец, пытался устроить восстание в Болгарии. Он был арестован в Тырнове и сослан сюда. И вот такой тип, как Истельянус, оказывается, является больше всех нас достойным милосердия, ибо он был досрочно выпущен.

Мною чуть не овладел эгоизм, и я уже хотел писать о себе, забыв еще одну историю. Бежавшая, в связи с голодом, из Бенгази часть бедноты была направлена сюда. Здесь в течение пяти лет они не могут получить никакого урожая от своих посевов. Они все же находят мужество оставаться в этой обширной пустыне. Таким образом, сюда посылают людей, покинувших из-за голода родину, для того, чтобы они не отвыкли голодать. До таких вещей даже сам шайтан легко не додумается.

Теперь о себе.

Оказывается, я уже не такой несчастный, как шейх Ахмед, так как я узнал причину своей ссылки. Признаюсь, что я заслуживаю такое наказание. Как это я, видя на сцене столько ходких балаганных представлений, осмелился сам создать трагедию? В тот момент, когда уже доказано на целом ряде примеров, что крепости не имеют большего значения, чем двухаршинный забор, я вдруг, для иллюстрации героизма и подвигов невежд, защищавших крепость Силистрию, написал целую пьесу. Откровенно говоря, за такое крупное преступление я заслуживаю не крепости, а смертной казни.

В сущности говоря, я не возражаю против наказания, но задумываюсь над тем, как оно приводится в исполнение.

Во-первых, когда нас посадили после ареста в общую тюрьму, нам не позволили общаться друг с другом, а потом на пароходе мы ехали все вместе. Вероятно, если бы в тюрьме пять человек находились вместе, они убежали бы и перевернули вверх дном Стамбул. Или же по закону полагается, что преступники в Стамбуле содержатся в одиночках, а в провинции – вместе. Всего этого я никак не могу понять.

Во-вторых, после отплытия из Стамбула мы три дня сидели в Чанак-кале под арестом на пароходе. Оказалось, что мы ждали специального парохода. Не знаю, к чему вся эта торжественость? „Немче“ заходит на Родос и на Кипр. Если бы нас отправили этим пароходом, то казна сэкономила бы 350 лир.

Как я могу думать о таких глупостях? Разве правительство может доверить нас немецкому пароходу. Мы ведь сильнее известного борца Залоглу, сильнее европейских пушек, броненосцев и прусской армии. Мы вероятно раздавили бы, как муравьев, начальника нашей охраны с его десятком вооруженных солдат и со всеми пассажирами. Мы овладели бы пароходом. Что из того, что для управления нужен капитан; разве мы хуже умеем управлять, чем Мемед Али-паша, Кеди Махмуд-паша, Кайсерли-паша? Если они в состоянии были в течение долгих лет управлять морским министерством, неужели мы не сможем справиться с одним пароходом.

В-третьих, я убеждаюсь в правильности отправки нас специальным пароходом. Меня только удивляет, как это флот его величества, который, судя по нашим газетным статьям, является первым в мире, с таким трудом отыскал для нас один пароход. Очевидно, в это время он воевал где-то вне пространства.

В-четвертых, когда мы отплывали из Стамбула, мне сказали, что я направляюсь в Левкозию, но когда я прибыл на Родос, то оказалось, что меня должны заточить в Магозскую крепость. Таким образом, очевидно, что, пока я плыл от Стамбула до Родоса, я успел совершить еще какое-то новое преступление. Об этом, повидимому, было сообщено по телеграфу, и мне увеличили наказание.

Правда, я помню прекрасно, что на пароходе я гулял, раздевался, одевался, спал, просыпался, разговаривал со своими товарищами (впрочем весьма осторожно, так как кругом были полицейские, и лишнего говорить не следовало); раза два меня тошнило; как-то ночью я стонал во сне. Если бы я знал, какое из этих крупных преступлений послужило причиной усиления наказания, – я был бы доволен.

За день до прибытия на Кипр, т. е. на третий день после отплытия из Родоса, я узнал, что заточение в крепости будет заменено содержанием в военной казарме. Значит, пока я ехал от Родоса до Кипра, я совершил еще более серьезное преступление, чем в Стамбуле и чем между Стамбулом и Родосом. Что же это за преступление? Как же все-таки в Стамбуле узнали о нем; ведь в море нет телеграфа?

В Родосе я виделся с начальником округа и судьей; они показали мне газету, в которой я прочел, что причиной моей ссылки является „Силистрия“. В ней было также написано, что это мероприятие султанского правительства соответствует тому, что применяется в европейских государствах и что в Европе может быть карают в таких случаях еще более сурово. Прочитав это, я узнал то, чего не встречал ни в одной книге, несмотря на свое пребывание в течение трех с половиной лет в Европе, из которых значительную часть посвятил изучению юридических наук.

По прибытии сюда узнал еще одну новость: султанское правительство лишило меня титула бея. До сих пор я думал, что этот титул принадлежит мне потому, что я происхожу из рода, в котором насчитывался один владетельный князь, два великих визиря, семь или восемь визирей и пятьдесят или шестьдесят государственных деятелей. Оказывается, титул бея является просто милостью его величества, причем султан в любое время может у меня отнять его.

Однако, я думаю, что меня знают больше по имени, чем как бея. С упразднением титула я получил от народа другой: „преданный родине“, что для меня гораздо важнее.

Как видно из приказа, я выслан сюда для исправления. Да простит аллах того, кто был причиной этого. Величественное правосудие так и должно поступать с такими разбойниками, как я, заставляя их молчать…»