После удаления Зии и изгнания Мидхата единственным крупным вождем либералов оставался Намык. Зная его популярность среди широких кругов молодежи, часть которой была сейчас в армии, правительство не решалось его тронуть, боясь осложнений. Желая показать ему свое расположение, Абдул-Хамид распорядился даже назначить его членом созданного в начале войны «Комитета военного общества», через который проходила притекавшая от населения материальная помощь. Но по мере того, как несчастная война отвлекала внимание общества, султан и его камарилья имели все меньше причин откладывать свою расправу с неугодными им лицами.

Надо сказать, что и Намык Кемаль не сидел сложа руки. Если в период краткого царствования Мурада и по восшествии на престол Абдул-Хамида его болезнь и работа по выработке конституции, которой он отдал всего себя, почти совсем удалили его с арены открытой политической борьбы, то после объявления войны он вновь со всей страстностью своей натуры ушел в работу сплочения своих единомышленников и подготовки кадров для новых битв с режимом.

Есть основание полагать, что к этому времени началась коренная ломка его мировоззрений. До сих пор его политические горизонты были всегда сужены рамками умеренного монархизма. Без династии Османов, символизировавшей всю мощь и всю славу мировой империи, связывавшей в качестве носительницы калифата все подвластные Турции, далекие ей по расе и по национальности, мусульманские народности, довлеющей благодаря своей теократической власти над умами отсталых элементов, он не мыслил себе существование Оттоманской империи. Теперь он воочию убедился, что никакой сверхъестественной мощью династия не обладала. Это был мираж, созданный веками мракобесия и невежества. Имя потомка Османа и звание калифа были равно не способны дать стране малейшую победу и прекратить восстания против турок покоренных мусульманских племен. Поэтому не лучше ли, чем искать спасения в «добрых, либеральных» султанах, вообще покончить с монархией и сделать из Турции республику.

Конечно, эти мысли он не может высказать в придушенной турецкой прессе, но он довольно открыто Проповедует их в широком кругу людей, с которыми встречается. Все упорнее и настойчивее проводит он мысль, что с Абдул-Хамидом должно быть поступлено, как с двумя его предшественниками.

Правительство давно уже знает через шпионов о деятельности Кемаля, но не решается отделаться от него административным арестом или ссылкой. Абдул-Хамиду хочется придать этому какие-либо формы законности. Знакомому нам Дамад Махмуд-паше поручается состряпать судебный процесс, дабы показать, что султан не намерен игнорировать недавно провозглашенную, хотя и сданную уже в архив, конституцию.

Приказание султана выполнено. Одному из агентов Дамад-Махмуда, греку Костаки, удается проникнуть в окружение Кемаля, и через короткое время перед Абдул-Хамидом лежит калиграфически написанный лист «журнала» (как по старой турецкой терминологии называется донос), в котором подробно описывается, как в собрании единомышленников Кемаль, под громкие аплодисменты присутствующих, прочел известный арабский стих:

В своем доносе грек рассказывает, что этот прозрачный намек на то, что после свержения двух падишахов наступила очередь третьего, был с энтузиазмом встречен собранием. Не забывает он сказать и то, что вся деятельность Кемаля направлена сейчас к созданию движения в пользу республики. Султан удовлетворен: этих фактов вполне достаточно, чтобы инсценировать судебный процесс и надолго запрятать в тюрьму ненавистного ему и опасного для режима человека.

«Мне было тогда девять-десять лет, и я учился в военной школе „Фатих-Рюштие“», – рассказывает в своих воспоминаниях сын Намык Кемаля, Али Экрем.

«Однажды вечером, вернувшись домой, я нашел отца в грустном настроении. Он ничего не говорил, но видимо нервничал. Немного спустя, в двери постучали. Это был наш родственник – жандармский начальник Киазим-бей. Отец сказал мне:

– Уйди, Экрем.

Но я ни за что не хотел выйти из комнаты. Наконец, отец согласился, чтобы я остался. Мне показалось, что он даже был доволен моей настойчивостью, в результате которой я сделался свидетелем происшедшей далее сцены.

Поздоровавшись, Киазим-бей сказал:

– Я пришел забрать тебя, Кемаль. Для твоего ареста должны были послать жандармов, но я убедил начальство, что этого не нужно. Соберись поскорее и пойдем.

– Куда мы пойдем? – спросил отец.

– В тюрьму.

– Скажи, а что со мною будет? Я по крайней мере хотел бы зайти проститься с отцом.

– Я только-что видел Мустафу-Асыма и предупредил его. Что касается того, что тебе будет, – я сам не знаю. Во всяком случае, наверное, опять пошлют куда-нибудь.

С этими словами Киазим вышел с отцом и отвел его в тюрьму».

Намык Кемаль просидел несколько месяцев в предварительном заключении в тяжелых условиях турецкой тюрьмы, а затем предстал перед судом.

Абдул-Хамид и дворцовая камарилья были уверены, что судьи, зная, насколько султан заинтересован в приговоре, постараются удовлетворить все его желания. Однако случилось совсем иное. Под влиянием председателя суда – Сами паша-заде Супхи-паши, человека по-своему честного и весьма независимого, Намык Кемалю был вынесен оправдательный приговор. Это было настоящей пощечиной Абдул-Хамиду. В обществе впечатление от этого приговора было такое же, как в России после оправдания Веры Засулич, стрелявшей в Трепова.

В либеральных кругах, а особенно среди молодежи, в студенческой литературной среде оправдание вызвало настоящий энтузиазм. Имя Кемаля не сходило с языка, хотя прессе было строжайше запрещено писать обо всем этом. Смелость судей произвела впечатление на дворец. Там не знали, что делать, на что решиться; покамест же, несмотря на оправдательный приговор, было дано распоряжение Намык Кемаля из тюрьмы не выпускать. Он просидел в ней еще пять месяцев после суда, пока во дворце придумывали, как с ним поступить. Наконец кто-то дал благой, понравившийся султану, совет: выслать его на остров Митилены в качестве «чиновника-поселенца».

Выражение было весьма удачным, так как формально не было употреблено слова «ссылка» и поселенцу было даже назначено жалованье от казны. Вместе с тем такое поселение нисколько не отличалось от ссылки.

Был разгар русско-турецкой войны. С театра военных действий приходили плохие вести. Русские заняли важнейшие шипкинские перевалы на Балканском терном хребте, и, несмотря на суровую зиму, на ужасные условия, в которые была поставлена русская армия своими горе-генералами и ворами интендантами, она упорно защищала горные проходы против штурмовавших их корпусов Сулейман-паши.

Стамбул был переполнен людьми, бегущими перед стяжавшей себе печальную славу грабежами и насилиями русской армией и от зверств болгарских четников, жестоко мстивших теперь без разбора мирному мусульманскому населению за погромы и резню, которые устраивали турецкие черносотенцы. Дворы мечетей, площади, базары не вмещали этих несчастных нищих людей, бросивших на произвол судьбы свои дома и поля и спасавшихся по большей частью в чем были. Они жили подаянием, ночевали под открытым небом; старики, женщины, дети – болели, умирали. Это было страшнее самой войны. Растерянное правительство и не думало об организации какой-либо помощи. Беженцы были предоставлены самим себе и милосердию стамбульского населения.

Покидая Стамбул, Кемаль с грустью наблюдал эти ужасные сцены. Он вспоминал свою жизнь в Болгарии, турецкие деревушки в окрестностях Софии, утопавшие в розовых садах, трудолюбивое население, из которого выжимали последние соки, но которое все же имело свой кров, свой насиженный уголок, кусок хлеба. Теперь изможденные, одетые в грязные лохмотья, они протягивали за жалким подаянием исхудавшие руки.

Это было его последнее впечатление от любимого им Стамбула. Больше сюда он не вернулся.