— Что, блатняк, может, порежешь?!

— Могу и порезать, — нехорошо ухмыльнулся паренек. Он отложил книжку на нары, и в его руке неизвестно откуда и непонятно как вдруг появился сверкающий своим грозным великолепием настоящий финский нож.

Оба грабителя тут же отпрянули от Мики.

— То-то, бляди! Перетрухали, суки тыловые? — прохрипел безногий с орденом Славы и медалью «За отвагу». — Вшивота бздливая. Так их, Лаврик! Отрежь им ихние яйцы к свиньям собачьим…

— Сами сдохнут, сявки неученые.

Лаврик засунул нож за голенище сапога и подошел к Мике:

— Вставай, пацан. Айда на нары. Тебе прилечь надо.

Он поднял Мику с пола, попытался повести к нарам, но тот прошептал:

— Поссать бы где…

— Об что вопрос? Вот параша.

Он подвел Мику к горшку без сиденья. Мика с трудом расстегнул штаны, натужился со стоном. Моча не шла.

— О, чччерт… Что же это? — сгорая от стыда, прошептал Мика.

Лаврик крепко держал его сзади под мышки. Сказал рассудительно, со знанием дела:

— По почкам херачили. Отекло у тебя там все. Не трухай, расслабься. Постой немного — само пойдет.

— А жопу ты ему тоже будешь газеткой вытирать? — злобно закричал «сифилитик».

— Надо будет — вытру. А тебя, сучару подзаборную, заставлю эту газетку схавать. Ты какую больше любишь — «Казахстанскую правду» или «Известия»?

Но тут из Мики полилась кровавая моча. Он застонал.

— Я же говорил — по почкам, мусора вшивые, метелили, — покачал головой Лаврик.

Ночью, когда все уже спали, Лаврик тихо говорил Мике:

— Я не следак мусорной. Я — вор. Мне тут все ясно, как на барабане. В хату залепили скок те двое ваших кинщиков. И шматье помыли они же. А когда ныкали его на вашем заднем дворе, где-нибудь в ямке за забором, тут ты из окошка от своей пацанки и сквозанул! Родители заявились, что ли?…

Мика промолчал.

— Не колешься — твое дело. Уважаю. А дальше эти двое паскуд тебя увидели и стукнули. И ксивоту на тебя накарябали. А следаку шматье до фени. Он его и искать не будет. Ему твоя сознанка нужна с подписухой. Вот они тебя и пиздили, как мартышку. Тем более что ты уже в Каскелене чалился. А это как наколка — не сотрешь, не смоешь. Тебя отмазать некому?

Мика вспомнил папиного старого приятеля — всемогущего Большого артиста — и сказал:

— Нет. Некому.

— Ничего. Твое дело — чистяк. Если выдержишь и сам на себя варежку не раззявишь, через неделю по воле ходить будешь, — закончил Лаврик и вместо подушки положил под голову свою толстую книжку.

— Что за книжка? — спросил Мика.

— «Дон Кихот Ламанчецкий», — уже сонным голосом ответил Лаврик. — Такой принципиальный кент был — офонареть можно!..

… И снились Мике Полякову странные, дивные сны…

Ну совсем небольшой и чудесный островок в синем-синем океане!..

Под босыми ногами очень мягкий и теплый песок…

Ласковая волна накатывает на берег тихо шипящей пеной…

Высоко в небе плывут пальмовые кроны на длинных, тонких, волосатых стволах…

А вдали неземной красоты белые домики…

И Мика пытается добрести по вязкому песку к этим домикам, но…

…больно ногам, болит спина, тупая ноющая боль растекается сзади по пояснице, уходит в живот, опускается ниже, туда — между ног… И мучительно хочется помочиться!.. И Мика понимает, что сдержать себя он больше не в силах!..

И просыпается.

Сползает с нар, еле доходит до параши и стоит над ней в сонном и болезненном оцепенении…

А потом из Мики выливается тонкая струйка коричнево-кровавой мочи, и боль в пояснице начинает ненадолго отступать…

Снова нары…

И опять тот же сон! Остров, океан, пальмы, а вдали белые домики…

И красивая Миля бежит ему навстречу!.. А за пальмой Живая Мама целуется с московским дирижером, и Мика страшно боится, что это увидит Папа!.. Вон он выходит из ближайшего домика!.. Боже мой, что же делать?! И как назло, ноги вязнут в теплом песке… Шагу не сделать!

Но самое страшное, что при всем этом невероятно хочется писать.

Нужно проснуться! Нужно немедленно проснуться!..

От беспомощности Мика начинает рыдать…

…и просыпается.

Снова стоит над парашей… Больно. Больно… Больно! Двадцатипятисвечовая лампочка еле-еле освещает камеру.

Пыльная, загаженная мухами лампочка тоже за решеткой…

Но все равно видно — моча стала светлее…

Вскарабкался на нары.

Проснувшийся Лаврик сует Мике «казбечину» в рот, откуда-то достает спички:

— Не плачь. Давай покурим.

Мика прикуривает:

— Я не плачу. Это, наверное, во сне…

Мику выпустили раньше, чем пророчил Лаврик.

В милицию примчалась разъяренная старуха Кульпан, всех обозвала фашистами и категорически отказалась разговаривать по-русски.

Ее переводчиком тут же оказался насмерть перепуганный ее племянник Нурумжан Нургалиев — начальник паспортного стола этой же милиции.

Вот тогда Кульпан и устроила на казахском языке дикий хай русскому следователю, который вел дело о краже в гостинице «Дом Советов»!..

На всю милицию она вопила, что «Мишька» ничего и ни у кого никогда брать не будет!!! А что он прыгал со второго этажа — так это была физкультура!.. Он и вверх ногами стоять может, и через голову переворачиваться!.. А откуда он прыгал — ей наплевать!.. Хоть с крыши! Она одно знает: в руках у него были только штаны, рубаха и тапки. Сандали называются… И все! И если ребенка сейчас же не выпустят, она пойдет в самый главный партийный комитет — там у нее второй племянник работает, — и тогда вся эта милиция завтра же на фронт уедет воевать с кем надо!..

Нурумжан подтвердил слова старухи. Его двоюродный брат товарищ Жантурин действительно работал в ЦК Казахстана большим начальником.

И от греха подальше Мику выпустили «за отсутствием состава преступления».

Однако уже решением жилищной комиссии ЦОКСа Мике больше не разрешили жить в гостинице и переселили его в общежитие. В бывший кинотеатр «Алатау». Совсем рядом с его звукоцехом.

Мика собрал вещи. Свои взял с собой, папины сдал в камеру хранения гостиницы и ушел.

По пути заглянул в дворницкую пристройку во дворе.

Усталая старуха Кульпан пила чай из большой пиалы, отщипывала кусочки лепешки.

— Эй, бола! Чай пить будешь? — спросила старуха. — Сахар — джок…

— Джок так джок. Могу и без сахара, — улыбнулся ей Мика.

Старуха плеснула чай в свою пиалу и подала её Мике. Отщипнула себе от лепешки малюсенький кусочек, всю остальную лепешку пододвинула Мике.

— Кушай. Я уже.

— Спасибо, Кульпан.

— На здоровье кушай.

— Я не про чай…

Старуха не ответила. Видно было, как в ней закипала ярость. Мика прихлебывал чай, чувствовал, что старуху вот-вот прорвет.

— Не надо, бабуль. Все же обошлось, Кульпан…

— Как «не надо»?! Как жить дальше?! Сапсем нельзя!.. Я ей говору: «Мишька в турме! Беги, кричи, что ребенок у тебя в койке был, невиноватый он — весь ночь ты с Мишькой спал!..» А она говорит: «Какой ужас!» И все! Я говору: «Зачем ужас? Бежать надо, просить надо… Ты красивая, тебя слушать будут…» «Не могу», — говорит. «Муж», — говорит. «И еще один человек…» — говорит. Я говорю: «Ты — сука! Как ибаца с малчиком, так ты первый, а как… Сама твоему мужу расскажу!» А она плачет, денги мне давая. Я взял денги, плюнул в них, на пол бросил, тапочком растер и ушел… Кушай лепешку счас же! Сапсем плохой стал…

Мика замер с пиалой в руке, с куском лепешки во рту:

— Рассказала?…

— Чего «рассказала»?

— Мужу…

— Нет. Тебя боялся.

— Почему меня?!

— Ты сказал: «Заложишь — зарежу!»

И старуха захихикала, прикрывая беззубый рот коричневой сморщенной ладошкой.

В первый же месяц жизни в общежитии киностудии, в бывшем кинотеатре «Алатау», Мика Поляков схлопотал еще два привода в милицию.

Один раз, когда пропало все постельное белье у Симы Поджукевич, только что получившей похоронку на мужа и жившей с двумя детьми за тремя занавесками в самом углу зала, и второй раз — когда была взломана клетушка обувного отдела костюмерного цеха и похищены оттуда восемь пар почти новых кирзовых солдатских сапог.