Прислушиваясь к ленивому перестуку колес вагона, мы вели разговор о предстоящих встречах писателей с бойцами и командирами, о помощи, которая им понадобится для реализации творческих планов.

Возвращаясь в общем разговоре к нашим военным делам, мы невольно касались новой пьесы Александра Корнейчука "Фронт", в которой ярко раскрывались темы героизма советских воинов и стиля командования, подвергались смелой критике устаревшие формы руководства боевыми действиями, ставился вопрос об этике поведения в бою командиров высокого ранга.

Мне не удалось тогда увидеть эту пьесу в театре, но прочитал ее в газете "Правда", где она была опубликована полностью. Пьеса, выражаясь военным языком, была принята на вооружение в качестве активного средства, содействующего формированию нового подхода к решению задач, выдвигавшихся ходом боевых действий на фронтах Великой Отечественной войны.

Мне еще не раз доведется встречаться с этими интересными, талантливыми писателями, но это дорожное первое знакомство сохранилось в памяти в мельчайших подробностях.

Прибыв утром 8 декабря в Камышин, мы пересели в автомашины и по накатанной фронтовой дороге направились прямо в Заварыкино, где располагались Военный совет и штаб фронта.

Поездка наша подходила к концу, и я невольно старался представить себе, нарисовать в воображении образы людей, с которыми мне предстояло делить теперь все радости и огорчения.

Многолетняя практика общения с командирами и политработниками самых различных рангов подсказывала, что в служебных и личных взаимоотношениях должностных лиц содержится множество подчас незримых, но постоянно присутствующих причин как для самой плодотворной, творческой работы, так и для мешающей делу обостренности отношений.

Мне очень хотелось верить, что отношения на новом месте сложатся благоприятные, поскольку масштабы поставленных задач и ответственность перед партией и Родиной за успехи целого фронта не просто располагали к тому, а настоятельно требовали единоустремленной, без всяких оговорок дружной работы, при которой все способности и энергия командиров и политработников образуют в сумме единую, активно действующую силу.

* * *

...Наскоро разместившись в отведенном мне просторном деревенском доме, привел себя в порядок после дороги, поинтересовался, как устроились мои подчиненные, и тут же пошел представляться командующему фронтом.

Хотя время встречи и не было оговорено, мне показалось, что К. К. Рокоссовский меня ждал именно в ту минуту. Во всяком случае, едва я появился в дверях маленькой светелки, служившей, как оказалось, рабочим кабинетом, командующий по-молодому энергично поднялся из-за стола, сделал широкий шаг навстречу, протянул руку и, упредив меня, просто сказал:

- Рокоссовский!

Представился и я. Командующий чуть заметно улыбнулся:

- Все знаю, Константин Федорович. Присаживайтесь, пожалуйста.

Первое впечатление...

Рокоссовский оказался человеком очень высокого роста. Но кроме того, отличался он той спортивной статью, которая столь привлекательно молодит людей. Я знал, что ему перевалило за сорок пять, и юношеская подвижность, с какой он поднялся и вышел из-за стола, была тем первым впечатлением, на которое потом наслаивались все последующие.

Минуту-другую мы, словно подыскивая тему для разговора, обменивались малозначительными фразами: "Как доехали?" - "Спасибо, хорошо!" - "Как настроение?" - "Отличное!" - и еще что-то в этом роде. Однако мне больше запомнились не эти фразы, а то, что удалось прочитать во взгляде, уловить в жестах и поведении командующего.

Вскоре, однако, разговор наладился. И, наверное, не случайно зашел он о Москве. Интерес к тому, как и чем живет сейчас Москва, что нового в столице, К. К. Рокоссовский проявлял не из вежливости - оставил он на полях Подмосковья частицу своего сердца, и немалую. Находились тогда в Москве и его близкие: жена Юлия Петровна и дочь Ариадна.

Константин Константинович оказался на редкость открытым и даже более того - нараспашку открытым человеком. Привлекательной с первых же минут была его манера общения. Он был ровным, деликатным, внимательным и буквально во всех других отношениях располагающим к себе, и, как потом мне довелось узнать, был таким всегда, со всеми без исключения - от рядового бойца до командарма.

Говорил негромко, иногда задумывался, словно взвешивал приведенные доводы. Очень заметной была его способность вовремя отреагировать на намерение собеседника вступить в разговор. В такие моменты он замолкал на полуслове или поощрительно спрашивал: "Вы хотели что-то сказать?"

Была в его поведении легко ощутимая интеллигентность. Громко смеялся он очень редко, чаще улыбался. При этом лицо его становилось удивительно красивым.

Пока я рассказывал о тех главных переменах, которые произошли в самой Москве, московских военном округе и зоне обороны уже после назначения К. К. Рокоссовского командующим Брянским, а затем и Донским фронтом, мой собеседник не только заинтересованно следил за рассказом, но и внимательно, причем неназойливо, рассматривал меня, бросая временами короткие оценивающие взгляды. Вероятно и я делал то же самое, ибо уже через несколько минут смог бы, закрыв глаза, нарисовать в памяти портрет своего собеседника.

- Курите? - спросил Константин Константинович и, не дожидаясь ответа, протянул открытую пачку "Казбека".

- Спасибо, я предпочитаю трубку.

- Пожалуйста, это дело привычки, - согласился Рокоссовский, неторопливо разминая папиросу. - Как вас устроили?

Я ответил, что устроен с заботой, заметив при этом, что рабочая комната у меня значительно просторнее, чем светелка, занятая командующим.

К. К. Рокоссовский чуть заметно улыбнулся.

- Так и было задумано. К вам по роду вашей деятельности должно людей побольше ходить... А мне и этой кубатуры достаточно.

Постепенно разговор перешел на фронтовые дела. Я заметил, что слово "фронт" К. К. Рокоссовским временами заменяется выражением "северный фас окружения". В этом для меня было что-то новое.

- Выходит, - сказал я, - что два фронта - Сталинградский и наш (даже не пойму, как у меня появилось слово "наш" через какие-то полчаса после прибытия к новому месту службы) - сейчас выполняют единую и неразделимую задачу?

- Именно так и получается! - озабоченно подтвердил командующий и, явно упреждая мой вопрос о причинах сложившегося положения, добавил:

- В конце ноября при докладе Верховному я высказал свое мнение о целесообразности объединения Сталинградского и Донского фронтов под единым командованием для проведения операции по ликвидации окруженной группировки врага. По этому вопросу ни тогда, ни позже никакого определенного ответа не последовало.

Командующий глубоко затянулся, стряхнул пепел в массивную пепельницу и посмотрел мне прямо в глаза.

- Вы понимаете, Константин Федорович, что повторное предложение мною такой реорганизации выглядело бы не лучшим образом. Его ведь можно истолковать и так, что я лично заинтересован в получении всей полноты власти. А ведь Андрей Иванович Еременко и по званию, и по возрасту старше меня, всю тяжесть оборонительного периода вынес на своих плечах. Знаем мы друг друга с двадцатых годов, взаимодействие с ним отработано надежно, и, в конце-то концов, если каждый из нас выполнит свои обязанности с должной ответственностью за успех общего дела, то все получит желаемое завершение... Что же это я? - спохватился Константин Константинович. - Вы ведь еще, наверное, и не обедали! Так пойдемте, хотя бы поужинаем!

Мы оба оделись - мороз закручивал на улице с метелью - и прошли в соседний домик - столовую Военного совета.

Как ни странно, но такое ординарное, в общем-то, событие, как посещение столовой не только способствовало пониманию особенностей отношений, сложившихся в управлении фронтом, но и значительно ускорило мое закрепление в этом боевом коллективе. Потому и запомнилось в подробностях.