Хмурый лейтенант – так прозвали в нашем полку нового летчика Ярового, и прозвище это лучше всего соответствовало его характеру. Редко кто видел улыбку на его резко очерченных губах. Даже в минуты короткого отдыха, наступавшего после напряженного боевого дня, гда каждому хотелось как-то рассеяться, побренчать на гитаре или посидеть за домино, Яровой усаживался гдеабудь в дальнем углу землянки и, обхватив колени руками, медленно посасывал маленькую черную трубочку, зучастпо наблюдая за происходящим.

– Почему он такой? – часто задавали себэ вопрос летчики нашего полка и не находили ответа.

Да, он был очень странным, этот высокий, нескладный в движениях лейтенант Яровой. В свои неполные двадцатъ семь лет, он казался многое повидавшим человеком кое, всегда гладко выбритое лицо было прорезано глубокими морщинами, а глаза, спокойные, холодные, светло-голубые, смотрели так, как смотрят на мпр глаза товека, прожившего долгую жизнь. Он появился в нашем полку совершенно неожиданно, в самый равгар тяжелых оборонительных боев но подмосковных полях.

Каждый день полк нес потери. Часто бывало, что вместо четверти «Ильюшиных» обратно возвращалась лишь пара, а два других самолета оставались на месте вынужденной посадки. Гибель каждой машины с болью переживал весь летный состав нашего полка. Но во сто крат было больнее, когда мы узнавали, что вместе г машиной, подожженной снарядом зенитки пли пушечной очередью с «мессершмитта», за линией фронта погибали друзья.

С утра и до ночи гудела земля от близкой артиллерийской канонады. Фашисты прорвали линию фронта и приблизились к аэродрому. Их танки вели бои в пятна»

дцати километрах от него. И вот тогда-то последовал приказ перебазироваться на восток. Горбатые, окрашенные в грязно-зеленый цвет поздней осени ИЛы уже были подготовлены техниками к взлету, когда над аэродромом появился незнакомый штурмовик, отличавшийся от напшх самолетов красной окраской кока. Он выскочил как-то неожиданно из-за нахохлившихся пожухлых сосенок, столпившихся вокруг аэродрома, и, не делая круга, с прямой зашел на посадку.

– Узнайте, кто это? – сердито спросил командир полка майор Черемыш, приготовившийся отдать приказание на перелет всем исправным машинам.

Минуты три спустя перед ним уже стоял незнакомый летчик в помятом кожаном реглане и, вытяну»

вдоль туловища длинные руки, устало докладывал:

– Я из дивизии полковника Сухоряба. Был на вынужденной. «Мессеры» перебили гидросистему, до своих не дотянул. Пришлось у танкистов подремонтпроваться.

Это и был лейтенант Яровой.

– Кто же вам ее восстановил? – не без удивления спросил Черемыш, твердо знавший, что без авиационных техников такая операция неосуществима.

– Сам, – односложно ответил Яровой.

Брови у командира полка удивленно поползли вверх.

– Вы?

– Да, – неохотно повторил лейтенант и, вероятно, не желая вновь подвергаться расспросам, прибавил: – Я в прошлое авиационный техник.

– Так, так, – протянул майор Черемыш, – а вы знаете, где сейчас дивизия полковника Сухоряба? Она направлена в глубокий тыл за новой материальной частью. Небось не обедали? Пообедайте, а я за это время свяжусь со штабом и узнаю, куда вам лететь, чтобы найти своих. Черемыш ожидал, что Яровой, как и каждый человек, потрепанный первыми жестокими месяцами войны, облегченно вздохнет, узнав о том, что впереди его ожидает кратковременная передышка, поездка в тыл, возможно, свидание с родными и близкими, но незнакомый летчик продолжал так же сосредоточенно смотреть мимо командира светлыми немигающими глазами.

И только при упоминании о поездке в тыл на его лице нервно дернулся мускул.

– Товарищ командир, – произнес он, простуженно покашляв, – разрешите остаться у вас, в тыл не лететь. ИЛ у меня в порядке, на нем еще можно повоевать.

Черемыт обескураженно пожал плечами: время было горячее, командир соединения требовал штурмовать, штурмовать и штурмовать.

– Хорошо, – неожиданно для всех прислушивавшихся к разговору согласился майор, – я вас зачисляю в первую эскадрилью, а в штаб сообщу, что впредь до уточнения будете воевать с нами.

Никакого уточнения не последовало, и Яровой остался в полку. Вместе с нами он перелетел на новый аэродром. Ему отвели место на нижних нарах землянки, в самом дальнем углу. Рассыльный принес из вещевого склада новый матрас, и Яровой стал устраиваться, В бревенчатую стену землянки он вбил гвоздь, повесил на него реглан и кожаный шлем – все свое имущество, и скорее себе, чем соседям, наблюдавшим, как он устраивается, сказал:

– Вот и все. Жить можно. А главное – пужно.

Так он начал жить с нами. Он летал много, больше других. Если майор Черемыш вместе с начальником штаба брался за составление боевого расчета и на листок бумаги заносил фамилии летчиков, включавшихся в очередную пару или четверку, Яровой первым просил разрешение на вылет. И только в те недолгие минуты, когда командир полка повторял боевой приказ да еще когда приходилось укладывать в планшет карту с прочерченным маршрутом, Яровой несколько оживлялся.

Как-то по-особенному блестели тогда его глаза. Но не волнение и не испуг – злость появлялась в них. Лейтенант буквально выпрашивал у командира каждый лишний вылет, а когда возвращался на аэродром, снова становился мрачным и неразговорчивым.

– Задание выполнил, – докладывал он коротко.

Оружейники начинали производить послеполетный осмотр и не находили пи одного снаряда. Яровой старался расстрелять в полете весь боекомплект.

– Так нельзя, – оказал ему однажды майор Черемыш. – А если на обратном пути вас перехватят «мессеры», как будете отбиваться?

– Уйду на бреющем, сманеврирую.

– Я вам запрещаю расходовать весь боекомплект, – строго напомнил Черемыш.

– Есть, товарищ командир, – сухо согласился лейчик.

Но летать продолжал с тем же холодным азартом.

Даже в тех случаях, когда огонь фашистских зениток покрывал низкое октябрьское небо сплошной свинцовой завесой, он ухитрялся совершать по два, по три захода.

ИЛ-2, на котором летал Яровой, почти ежедневно возвращался с пробоинами, и рыжий вскудлаченный механик Зайченко так к этому привык, что, завидев идущий ва посадку самолет лейтенанта, с добродушной улыбкой говорил товарищам: