Хорошо, что на уроках пения стали петь, лениво думаю я. Сцены из прошлого встают перед моим мысленным взором. Мы в пятом классе проходили оперу «Садко». Учительница диктовала нам содержание, мы записывали его в тетрадки, а потом она нас спрашивала, что случилось с Садко на дне морском. Римского-Корсакова за это мы ненавидели и называли Греческим-Корсаковым, а на «Садко» написали идиотскую пародию под названием «Сапфо». Из персонажей этого произведения помню только святую Санту-Заразу и сочиненную мною арию:
Эта ария исполнялась на мелодию танго «Дождь идет».
После «Садко» мы проходили оперу «Пер Гюнт», но это название переделывалось нами совсем непечатно.
– Сидди, – сказала Хатковская, – нас надо увековечить. Пошли фотографироваться.
– С ума сошла.
– Ничего не сошла, – обиделась Хатковская. – А ты совсем обленилась. Идем!
И вот мы идем. Хатковская безжалостно подталкивает меня и говорит:
– Ну вот, теперь ты будешь ковылять на ватных ногах, а я буду тебя толкать и бормотать: «Не бойся, подойди и скажи дяде свою фамилию и адрес!»
– Хатковская, нас заберут.
– Отставить пораженческие настроения! – картаво говорит бодрячка Хатковская. – Веселей надо смотреть! Мы скажем, что мы из школы милиции… Тогда посмотрим, кто кого заберет.
Некоторое время мы идем молча. Вдруг я представляю себе, как придется снимать пальто, и ежусь.
– Хатковская! Вдруг там какой-нибудь полковник?
– Мы пригласим его третьим.
Хатковская делает заказ, и мы исчезаем за занавеской. Надо снимать пальто. У зеркала причесывается какая-то молодая особа. Мы в замешательстве топчемся на месте. Вдруг Хатковская с безумно-решительным видом скидывает пальто и подходит к зеркалу. Я тоже вылезаю из своей шкуры. Мимо проносится фотограф. Я скрещиваю руки наполеоновским жестом над своим белым солдатским поясом. Хатковская шепчет:
– В случае чего толкнешь ему байку про сумасшедшего военрука.
Я глухо отвечаю:
– Я скажу, что у нас в школе такая форма…
В щели занавески появляются горящие любопытством глаза. Я подхожу к зеркалу и начинается: надвинуть пилотку на левую бровь, на правую бровь, на два пальца, на три пальца… Шепот у занавески: «Ты посмотри, посмотри…»
Фотограф, не моргнув глазом, усаживает нас перед объективом: подбородочек налево, глазки направо, головку повыше… Затем он вдруг улыбается и преувеличенно-бодро говорит:
– Служим, девушки?
Мой хриплый смешок:
– Нет, учимся.
Хатковская, деловито:
– У нас военрук чокнутый.
На следующий день я, стоя на парте, звенящим голосом выкрикивала в потрясенную толпу:
Подходили еще и еще, просили прочесть с начала… О, это был триумф!
Неделю потом боялась, что триумф доползет до директора. Лавры Дениса Давыдова жгли мой лоб.
Где ты, Денис Давыдов? Молодой казак с белой прядью на лбу, провожающий глазами оборванных французов, которые медленно идут к границе, утопая в русском снегу… Где та новогодняя ночь, пушка в бальном зале, стук сапог по лестнице, распахивается дверь – молодое улыбающееся лицо под треуголкой, легкое движение плечом – и шуба падает на пол… «Танцы, господа!» Где вся та жизнь – синий снег, кивера, французские марши? Наступила зима, но там, в маленьком домике на окраине, не горят окна, и хлопья не падают на эполеты, и никто не растапливает печку сырыми дровами. Нет клуба. Это фантазия наша…
– …Я вам говорю! Вам! Встаньте!
– А?
– Вы что – спите на занятии?
– Нет, почему сплю?
Саня-Ваня разгневан.
– Встаньте.
Я встаю. Пень еловый.
– Почему вы не соблюдаете дисциплину?
– Потому что… не считаю нужным!
Саня-Ваня берет меня за плечо и толкает к двери.
– Идите к директору, – говорит он, и голос его вздрагивает от гнева, – и без ее разрешения…
Класс сочувственно смотрит мне в затылок. Я закрываю дверь и медленно бреду по зловеще тихому коридору. «Что делать?» – как сказал Чернышевский. Мадлен, тебе труба. Какой пассаж!
У кабинета директора на подоконнике сидит полковник Головченко. Я немедленно заливаюсь горькими слезами. Их высокоблагородие удивлены и растроганы. Сквозь всхлипывания доносится мой противный жалобный голос:
– …А строевая подготовка – это тяжело… и не всякому дано… это нужно призвание… ы-ы-ы… Александр Иванович не понимает…
В тот момент, когда Саня-Ваня шел насладиться зрелищем моего унижения, я уже вытирала слезы, утешаемая директором, а полковник Головченко многозначительно сказал:
– Александр Иванович, можно вас на минуточку…
Саня-Ваня был посрамлен и уничтожен, но на душе у меня скребли прямо-таки саблезубые тигры, потому что я поступила достаточно подло, натравив их высокоблагородие на их благородие, тем более, что последнее, в сущности, желало мне добра.
Придя домой, я даже выдрала из конспекта по военке листы, исписанные изречениями Пруткова-младшего. Эти листы, нечто вроде фиги в кармане, утешали меня в тяжелые минуты, и я воображала, что протестую против муштры.
И мое любимое:
Но на уничтожении этих листов мое раскаяние кончилось.
Наша школа ist eine Schule mit erweitertem Deutschunterricht, по каковому поводу ее часто посещают разнообразные иностранные делегации. Тогда лучших учеников снимают с уроков и отправляют беседовать с делегатами. Совсем недавно мы крупно оконфузили западных немцев: они проходили по лестнице в тот момент, когда стройная шеренга одетых в гимнастерки девушек дружно орала:
– Здра!!! жла!!! трищ!!! йор!!!
Саня-Ваня орлом прошелся перед нами и с видимым удовольствием произнес:
– Напра-во!
Никогда так четко мы не исполняли его приказаний, никогда так звонко мы не щелкали каблуками наших легкомысленных босоножек, никогда строевой шаг не печатался громче и резче, чем в тот раз, когда мы промаршировали мимо немецких гостей, с интересом проводивших нас глазами. Вышел медизанс, как говорили в XVIII веке, и наше школьное начальство усилило бдительность.