Итак, "приказано выжить". Сама, надо сказать, тема борьбы за существование, образ человка-борца известен нам, в основном, по классическим образцам соцреализма: и в XIX, и в начале XX века принято было не бороться (в том числе, за самого себя - супротив себя же), но печалиться, философствовать и созерцать. Разве что Рахметов... Впрочем, содержание борьбы, отчаянной и не на жизнь, а насмерть, которую ведут персонажи Пелевина и Лимонова, достаточно специфично: это борьба за обладание Истиной с большой буквы, без которой - гибель мгновенная и страшная. Мучительный поиск Истины, которым заняты без конца знакомые нам герои и Достоевского, и Толстого, имеет несколько иной оттенок: свойственная любому здравомыслящему человеку духовная жажда органически произрастает изнутри, из всего предшествующего уклада неудавшейся жизни (и Раскольников, и Карамазовы, и отец Сергий, и Вронский...). Та же ситуация, присутствует, скажем, у Гессе: странствующий в поисках себя Сиддхартха осознанно и последовательно проходит свой путь, определенный вновь-таки осознанным и последовательным решением. В нашем случае ситуация диаметрально противоположная: сложись жизнь иначе и благополучнее, не покинь вдруг Петр и Эдичка насиженно-комфортных столично-богемных гнезд, коротать бы им свой век в возвышенных беседах да пьянках, перемежаемых покаяниями и зароками не медля, прямо с завтрашнего утра, приступить к самопознанию и направить стопы в направлении изначальной правды. Но происходит совершенно иначе: поиск Истины, битва за нее определены обстоятельствами сугубо внешними, фактически насильственными. И тот, и другой идут к Богу из-под палки, погоняемые страхом смерти и еще худшим страхом уничтожения личности, гибели "я". Впрочем, то, что называется Богом, понимают и герои, и их создатели, конечно, совсем неодинаково.

Здесь нужно оговориться. Пелевин и Лимонов - писатели, разумеется, очень разные и сопоставимые, по большому счету, с трудом. Пелевин нарочитый, даже с избытком, философ. Его роман перенасыщен хитромудрыми интеллектуальными яствами, поданными и в жареном, что называется, и в вареном, и в печеном, и в каком угодно виде, - чего стоят один лишь "японский" эпизод или беседа о возвышенном у ночного костра, которую ведут опереточные бандиты на своем новоязе! Изощренные сальто-мортале с отсылками к дзен и к тибетскому буддизму (условный город Алтай-Виднянск - это же надо знать еще, что в буддийской философии есть такой термин - "Алайя-Виджняна", переводящийся как "корзина ума" и означающий буквально то же: сознание со всем его содержимым, а барон Юнгерн - воплощение гневного йидама Ямантаки), к античной философии и еще Бог весть к чему требуют от читателя как минимум известной теоретической подготовки. Более того - облегчая себе участь, Пелевин намеренно вводит в повествование ключевую архетипическую фигуру Вергилия-Гуру - Чапаева, инициируя совсем уж классическую ситуацию "учитель-ученик" со всеми вытекающими последствиями. В этом смысле Пелевин даже сверхпонятен: он откровенно создает многомерную (кто-то скажет интерактивную или постмодернистскую) философскую притчу об инициации и просветлении в духе самых лучших эзотерических традиций.

Не таков Лимонов. Принципиальный не-философ, он намеренно избегает любых теоретических построений, иногда даже насильственно обрывает себя там, где вполне могло бы появиться несколько глубокомысленных замечаний. Герой Лимонова с головою погружен в жизнь, которая скрупулезно, даже навязчиво подчас, описана до мелочей: встречи, застолья, секс, скитания по улицам, снова встречи и застолья ощущение скрытой камеры, "шоу Трумэна". Если Эдичка все же предается абстрактным размышлениям, то это, на первый взгляд (особенно в сравнении с монологами Чапаева), - детский лепет на лужайке: грезы о революции, о равенстве и братстве несчастных и неимущих, о злой Америке, которой не нужен русский поэт, и т.д. Это, повторюсь, на первый взгляд. Тайна Эдички, его путь - в действии, в тотальном переживании жизни, в полной погруженности в живую, неабстрактную материю, окружающую героя. Он взял на себя ношу нелегкую вознамерился познать и бестрепетно испытать все, что предлагает ему жизнь, без разделения на плюс и минус, хорошее и плохое. Принять мир таковым, каков он есть, и посмотреть, что из этого выйдет. Возможно, встать выше и добра, и зла...

Петр Пустота погружен внутрь себя - Эдичка Лимонов весь на улице, весь снаружи. Петр созерцает и размышляет - Эдичка отважно испытывает тело и дух на прочность. Петр предпочитает уединение - Эдичка жить не может без людей. Петр отказывает миру в реальности - Эдичка не знает никакой иной реальности, чем та, что его окружает. Петр как зеницу ока бережет ясность рассудка - Эдичка вообще редко бывает вполне трезв. Телесно Петр едва ли не аскет - Эдичку одолевает ненасытная похоть. С одной стороны, абсолютно ничего общего. С другой - два традиционных, издревле известных пути духовного постижения, цель имеющие одну и ту же. На стороне Петра Пустоты - подвижничество йогина-садху, уединившегося в горах или медитирующего бестрепетно на шумной и грязной рыночной площади. На стороне Эдички - тантра "левой руки" и малоазийские вакханалии. Суровый отшельник - веселый дервиш. Мир нереален, да - но чтобы постичь это, одни погружаются в пучину собственного ума, созидающего и разрушающего миры, другие экспериментируют с реальностью: а вдруг поддастся, не выдержит напора и порвется, растворится?.. Сказать еще точнее: начала аполлоническое и дионисийское, лунное и солнечное; путь отрешенного ума и путь пылающего сердца. Диалог, существующий, наверное, от начала времен.

Есть еще одна вещь, которая очевидно роднит и сближает наших героев, - принципиальный, однозначно заявленный индивидуализм, радикальное отделение себя от всех возможных коллективов и групп. Нежелание принадлежать. По сути дела, анархический бунт одиночки против всего и всех. Однако это не саркастически-презрительная ядовитая ухмылка Печорина, не запредельно-надмирная поза мудреца Заратустры, не паранойя протопопа Аввакума и уж, конечно, не убойномышечная философия какого-нибудь Антикиллера. Скорее, стойкое мужество изгнанника, Робинзона Крузо, который борется со своей собственной безжалостной судьбой, ибо иного врага, по сути, у него нет. Провозглашение, вопреки всему, "Азъ есмь!" суть творение собственного космоса вместо имеющегося уже, порочного, акт богоуподобления - и это, пожалуй, единственное, что дает силы выжить.

Чтобы лучше понять, о чем идет речь, обратимся к ключевым сценам обоих романов, к их кульминации. Пелевин помещает героя в ситуацию, наиболее точно выраженную дзенским коаном: "Лук сломан, стрел больше нет - стреляй без промедления!" Дом окружен взбунтовавшимися пьяными красноармейцами, готовыми растерзать странных и непонятных (значит, врагов) командира Василия Чапаева и его адъютанта, сочиняющего стихи о черном бублике. Возможный остаток жизни исчисляется минутами. Еще миг - и все будет кончено. В этот момент от Петра Пустоты требуется практически нечеловеческое, невозможное: признать и постичь, что ни вооруженной обезумевшей солдатни, ни дома, окруженного ею со всех сторон, ни полыхающего зарева пожара - ничего этого не существует, смерти нет и бояться нечего. Последующий спуск в подземелье, побег уже не имеют ничего общего с этим миром; броневик везет лихую просветленную команду по долинам и по взгорьям "Внутренней Монголии". На грани жизни и смерти Петр справляется с задачей, совершая прыжок за пределы ума, себя и мира, который затем подвергается символическому уничтожению из "глиняного пулемета" Реальности. Трансцендентный прорыв в ситуации, когда уже никакие человеческие средства помочь не в силах, - вот ответ Пелевина на все "проклятые вопросы", что были, есть и будут. Наивысший из всех возможных подвигов - и возвышенный заключительный аккорд: мира нет, нет страданий и горя, но лишь божественная Река Абсолютной Реальности неторопливо несет свои тихие воды из ниоткуда в никуда.

Совсем не так у Лимонова. От первой до последней страницы романа герой, казалось бы, не меняется, не совершает ни прорывов, ни подвигов, все так же нищенствует, скитается, фантазирует и ноет. Это вообще для Лимонова типично: избегать развития образа, ограничиваясь лишь констатацией фактов. Собственно, как и в жизни: далеко не все мы под давлением обстоятельств непременно меняемся, а если и меняемся, то не сразу и не обязательно кардинально. Ключ к роману, на мой взгляд, "та самая" глава "Крис", которую припоминают автору и по сей день, делая весьма двусмысленное выражение лица. Позволю себе процитировать: "Мне не было страшно... Я же говорю, что имел тогда какой-то подсознательный инстинкт, тягу к смерти... Пуст сделался мир без любви, это только короткая формулировка, но за ней - слезы, униженное честолюбие, убогий отель, неудовлетворенный до головокружения секс, обида на Елену и весь мир, который только сейчас, честно и глумливо похохатывая, показал мне, до какой степени я ему не нужен, и был не нужен всегда, не пустые, но наполненные отчаянием и ужасом часы, страшные сны и страшные рассветы". Нужны ли комментарии? Разве из Достоевского: как быть, если некуда больше идти? Мускулистый черный парень со злым лицом, наверняка преступник, безлюдный пустырь, глухая ночь, беззащитный отчаявшийся человек. Сдаться своей смерти или совершить прыжок, прорыв - по-своему, если удастся... Что было дальше, мы, конечно, знаем. Но вот как описывает это сам Лимонов: "...эта любовь, которой мы занимались, эти действия... символизировали для меня жизнь, победу жизни, возврат к жизни. Я причащался его хуя, крепкий хуй парня в 8-й авеню... был для меня орудие жизни, сама жизнь. И когда я добился его оргазма, когда этот фонтан вышвырнул в меня, ко мне в рот, я был совершенно счастлив. Вы знаете вкус спермы? Это вкус живого... ...И были мы с Крисом, случайно встретившиеся здесь, в грязном песке, на пустыре огромного Великого города, Вавилона, и вот мы лежали, и он гладил мои волосы. Беспризорные дети мира... ...Я улыбался, мне хотелось крикнуть жизни: "Ну, кто следующий!" Я был свободен, зачем мне нужна была моя свобода - я не знал..."