Писано незнамо где

Две седмицы до макушки лета

Особой канцелярии начальнику

от мастера дознаний приватных

Шарло Луи Арбагаста

От Вашего имени нанятый, над домом подозреваемаго дю Леруа слежку учинил и даже два раза в самый дом проникал. Один раз – под видом зеленщика, другой – под видом собачьего паликмакера.

Зная, что преступница Феанира умеет чародейским способом внешность преображать, обратил я нарочитое внимание на женскую прислугу в сем дому. Но зная-же преступницын харахтер, обеих исключил – не может быть, чтобы Феанира с ея психологихческим патретом прельстилась обликом кривобокой грымзы, даже с целью сугубой конспирацыи.

Оставалось мне токмо ждать и, одевшись точильщиком ножей, встал я неподалеку. На другой-же день узрел я, како слуга подозреваемаго возвращается в дом вместе с неким лекарем нарочитой нацыи, каковой лекарь быв в компании с молодою девушкою, как бы с дочерью своей. Сей лекарь возбудил мое подозрение, ибо был в ту пору седмицы шестой день, в каковой день, как известно, у всех подобных лекарей нарочитый праздник и они не работают, вкупе с портными и менялами.

Особа, с ним шедшая, однако, Феанирою быть не могла по случаю закона сохранения материи, живой равно как и неживой. Каковая особа Феаниры ростом пониже будет, а в округлостях напротив – поширше.

Тем не менее, слежку я продолжил, разсудив: самозваный лекарь вкупе с неизвестною – верно, сообщники и собираются подозреваемаго побег учинить, с тем, дабы отправить его в тайное место. В каковом месте, вероятно, и Феанира обретается.

Пользуясь данными мне полномочиями, я предотвратил скорую их поимку и, купив быстроходную лошадь (щет прилагается), зачал ждать со всем вниманием.

Как обычно и бывает, я оказался совершенно правым. В женском облачении подозреваемый дю Леруа покинул дом свой чрез окно и в заранее готовой карете умчался из городу. Я же следую за ним уже третий день. Нощуют они в захудалых постоялых дворах, и я там же нощую (щета прилагаются). Следуют они в глубь страны и конечная цель пока не ясна. В спутниках-же беглеца я подозреваю сестру онаго (в виду патретнаго сходства) и ейного жениха (ввиду нежных меж ними отношений).

Нарочитая просьба кормовыя деньги отсылать для меня во все крупныя станцыи и поселения до востребования.

Конец донесения

Начинаю здесь новый журнал мой, предваряясь мечтанием, что спустя время перебелю написанное здесь черновое письмо. Оттого и в почерке будет торопливость, каковой в журнале быть не должно, ибо сей есть впоследствии реликвия фамильная. – Ах, несчастная Эмилия, вопрошу себя, на что ты решаешься? Разве не будет в случае неудачи не токмо семейное имя твое, но и самая репутация девическая навек загублены? Но я в отчаянии! А с отчаянья возможны слабым девицам в том числе и подвиги, какие и могучим мужам не под силу.

Последняя трапеза в доме отеческом… С какой невыразимою нежностию взирала я на суровые, закопченные стены, кои лелеяли юность мою! Увы, несчастный прародитель мой! – очнувшись завтра поутру ото сна, откроешь ты, что Эмилия твоя бежала… бежала навстречу ужасной НЕИЗВЕСТНОСТИ!

Писано в ночь, в скверной корчме при дороге в столичный град.

Уют домашний и семейственный покой сменились тотчас бытом самым неприглядным – довольно лишь того сказать, что подсвешники тут нечищены, свещи сальны, зело вонючи и коптят безпощадно, и ежели желаешь избегнуть той участи, что лицо твое почернеет, якобы у арапки, надобно поминутно снимать с оных нагар снемцами чрезвычайно липкими от безпрерывного многолетняго употребления. Посуда здешняя кривобока, мебели хромают, а пещь стонет гласом нечеловеческим. Одно только мне утешительно: что я с Миловзором любезным моим. Ведь для меня отныне единственное отечество и единый дом родной – у него на груди, и сие пребудет тако до самой кончины моей.

В возрасте куда нежнейшем, нежели нынешний, доводилось уж мне вкушать от ядовитых сладостей столичных, но многое из тогдашнего я уже не помню и потому для памяти набрасываю на сих жалких листках мои более зрелые впечатления. Увы, они могли бы быть подробнее, еслиб не постоянная забота о приведшем нас сюда деле. Мы даже не смогли надлежащим образом совершить променад по модным лавкам (а принимая во внимание количество их и дальнюю протяженность, лутше следовало бы сказать «вояж»). За нехваткою времени ограничились двумя, причем один шляпный, а после заглянули еще в книжную торговлю, где мне смертельно понравились разкрашенные гравюры в папке, представляющие собою как бы роман в отдельных к нему картинах. Однако ж сам роман отсутствует – его, сообразно событиям, запечатленным на гравюрах, должен создать зритель их единственно в воображении своем. Называется сей роман «Похищение локона» и, судя по немногому увиденному, весьма увлекателен и пикантен. Владелец книжной торговли, пренеприятнейший тип, и с прищуром, изволил один лишь первой лист показать – тот, где преискуснейше нарисована спящая девица неземной красоты, а из кустов ею любуется пригожий кавалер. «Остальное вы сможете увидеть во всех подробностях, когда выразите определенное желание приобресть». – И все тут! Я едва не расплакалась, но толку от этого было бы немного.

Миловзор же истратил немного денег ради дешовой книжки «Истиннаго Кавалера изящныя и воинственныя тако-ж песни. Их энергический дух вселит отвагу и бодрость в любого». Я предостерегла Миловзора моего, дабы он не обольщался нащет Гастона (ибо сразу поняла, об чем забота!): что любому придаст отваги и сил, то у брата моего вызовет разлитие чорной желчи или, похуже того, прежестокий насморк.

Вот, для памяти, одна из песен.

Нужно, однако ж, заметить, что шляпки иногда встречаются пресимпатичныя. И вот каковое любопытное наблюдение: что продается в лавках, того решительно не носят, а носят нечто противуположное тому, и таким образом отличается истинная столичная dame de mode от модницы провинциальной, коя простодушно торопится накупить нарядов, а после служит на столичных выездах для насмешки «посвященных». Сие презанимательно!