– Я рад, – продолжал он, – в обществе дворянина вояжировать, каковой дворянин шпагою и отвагою своею дерзкому моему врагу отпор не преминет учинить, в случае на меня нападения.

Хотел я сказать ему со смехом: «Что мне за дело?», но колдун уже меня не слушал. Бормоча под нос сущую тарабарщину, он извлек из-за пазухи сушеные гозинаки, коими зело неопрятно принялся угощаться.

Оказался он вздорным и неприятным попутчиком. Откинув главу и уставив горе немытую бороду, аль-Масуил немелодично храпел, отверзнув при этом рот и выставив на позор коричневые зубья свои. Поминутно он просыпался с криками: «Караул! Убивают!» – на что угрюмый возница всякий раз останавливался, подозревая разбой, и удирал без оглядки, бросив спящих на ходу лошадей своих. А государев колдун между тем под лавочку забиться норовил, судорожно за ноги мои хватаясь.

У меня же от свирепой дорожной тряски разболелись боки и разыгралась меланхолия. В довершение всех бед из чалмы сего бедоваго старца повыпрыгивали крупныя, словно перлы, блошки, причиняя мне немало горя.

Доведенный до отчаяния, я вынужден был обезопасить себя от дальнейших невзгод, колдуном вызываемых. И на следующей станцыи Мартос, мой слуга, коварством любого татя превосходящий, аль-Масуила в уборной комнате запер. В каковую комнату тот сам вперед очереди вбежал. Так что уехали мы без него, слушая только горестныя причитания, по округе разносившиеся.

Вот, пожалуй, и все куриозы, со мной приключившиеся. По дороге в столицу заверну я в родовое свое именьице, проведаю деда своего, старого ворчуна, и сестрицу Эмилию, каковая, должно быть, уже ходит в невестах. Пиши мне прямо туда. Отпиши, каковы у вас носят шляпы? В столице, я слыхал, носят те же, что и в прошлом году, только плюмаж непременно трехцветный. Так ли это?

Я же, пользуясь оказией, в знак моего к тебе любительства, отсылаю особую щеточку для бровей, в серебряном футлярчике. Оную щеточку купил при случае еще в Марсалене. Также образцы тесьмы золотой на обшлаги, какие сейчас все носят.

Твой Гастон

писано на станцыи Ивина Запруда

ледохода день семнадцатый

Друг любезный Уара!

Давно не случалось мне черкнуть тебе и нескольких строк, дабы утвердить мое к тебе и всему семейству твоему любительство

Репы сушоной – 1 мешок

Капусты древесной квашеной – 1 бочка с четвертью (кладовка малая, подле хлева, где новолетьем Дормидонтка околела)

Маркровка в уксусе с чесноком – 3 паруньки с верхами

Киселя дикого – 12 брикетов мороженых (в леднике)

Проверить!!!

Милая моя Уара, безценный друг!

Вспоминаются мне часто былые наши совместные годы, заполненные невинными детскими играми. И хоть не назовешь старухами, ни даже и особами в почтенных летах тебя и меня, но немало уже растрачено нами лет и – увы! – кто может поручитьася, что не впустую

Ромашки махровой – 1 часть

Лютика ядовитого – 0,2 части

Лютика сладкого – 1 часть

Мяты горчичной (совокупно с усиками) – 3 части

В измельченном виде греть на паровой бане, настоять же сутки в темном месте, процедить и с медом употреблять перед едою, натощак. От припадков гистерических.

Проверить!!!

Чувствую некоторую вину пред тобою, любезный друг мой Уара, оттого, что так долго не давала о себе знать. К тому были особливые причины, и первая из них – нежданный приезд моего братца, кавалера Гастона. Наверное, ты хорошо помнишь сего дохлеца, от коего немало терпели мы в детские годы. В возрасте двух лет Гастон объелся черешнею, отчего получил сильнейшее отравление и несколько дней находился при смерти. Все последующие годы он ловко пользовался сим малозначительным обстоятельством и извлекал из него немалые выгоды. Его даже никогда не высекли ни за одну из злобных его каверз, ибо матушка наша, памятуя давний тот случай, вечно боялась лишиться первенца своего.

Не без облегчения проводила я брата в действующую армию, но увы! Даже и это обернулось не в мою пользу. Брат мой быв, разумеется, ранен, и вот он во всей красе, стенающий и безпримерно страдающий, явился к нам со всеми своими недомоганиями и вапёрами. Вволю наслушавшись, как он сетует то на одно, то на другое, терпение мое окончательно лопнуло, и я явилась туда, где в кресле-качалке, прикрыв лицо кружевным платком, изнемогал под бременем бытия Гастон, кавалер дю Леруа.

– Любезный брат! – вскричала я.

Ответом мне был лишь слабый стон из-под платка.

Тогда я сорвала этот платок и прямо спросила:

– Гастон! Вам двадцать с малым лет; назовите мне сейчас же хотя бы три различия между семидесятипятилетним старцем и вами!

Он приоткрыл на это глаз и молвил, явно мучаясь моим присутствием:

– Во-первых, мне не семьдесят пять лет…

Иных убедительных различий он представить не смог, и если мне доведется пережить моего брата (в чем я, кстати, сильно сомневаюсь: кто всю жизнь только и делает, что умирает, может предаваться сему занятию сколь угодно долго), то на могиле его велю написать одно-единственное слово: «Отмучился».

Обнимаю тебя и целую от всей души

Навек твой друг

Эмилия дю Леруа

Друг Мишель!

Вот я и в отчих пределах. Погощу здесь еще несколько ден, дабы вконец не разобидеть деда своего и сестрицу.

Признаюсь, только я завидел в окошко дилижанса родныя долы и поля, только свежий ветерок овеял мое лицо, как в груди моей шевельнулось нечто теплое, и из глаз крупныя слезы покатились. В сем восторге ко крыльцу усадьбы подъехавши, быв я встречаем дедом моим, благородным Эженом э Сю, храбрым гвардейцем покойной королевы и протчая…

В запыленном, объеденном молью парике своем он вышед на крыльцо в том же табачного цвета камизоле, в каковом отправлял меня на службу. Словно бы и не изменилось ничего, разве стало морщин поболее на лице его.

Оглядев мой дорожный костюм – нарочито скромный – он ни слова не сказал, только поджал губы многозначительно. Впрочем, мы облобызались по-родственному.

В дому, как и прежде, нет ванной комнаты, и омывать дорожную грязь мне пришлось в баньке, по сему случаю истопленной. Я же, отвыкший от сих древних диковин, более страдал, нежели мылся. Всякий раз, когда черноногая девка в холщовой исподнице плескала водою на пещ, глаза у меня вылезали изо лба. Когда же дрянная девка подступилась ко мне с терновым веником и чуть было не засекла до смерти, я спасся бегством. В ужасе зрел я в зеркале свою личность, сделавшуюся красной, словно бы вареный рак. От сего сраму не спасла меня и пудра.

После сих испытаний девка Агафья, банная моя мучительница, вошла в мою комнату и, по-варваски налегая на «и», словно бы этот звук наиболее важен во всех словах, пригласила меня отобедать.

За обедом узрел я целиком малочисленное семейство мое. Ты спрашивал меня в письме, какова Эмилия? Знай же, милый Мишель, что среди провинциальных люпинусов и чертополохов разцвела изысканная роза. Оно не удивительно – принимая во внимание породу. Сколь же горестно знать, что красота и изящество ее пропадают между кадок с капустою! Дед мой по скаредности своей не выпишет из Вирляндии повара – и бедная Эмилия сама распоряжается на кухне. Эконома не нанять – ах, все экономы страшные воры! – и несчастная девушка сама бранится со старостой и приказчиками. Ключница будет выпивать барские настойки – в шею ключницу! Пущай лучше Эмилия ведает кладовыми и припасами. Но что же? Вместо уныния вижу я, что Эмилия весела, добродушна и рачительна, словно бы ее все устраивает. Воистину, к любым страданиям человек привыкает.