– Это правда! – Тахир кивком разрешая Анвару заняться заваркой и прочим, поискал и нашел в себе мужество согласиться с замечанием самого… хилого не хилого… тупого не тупого… мой однобригадник Пулат, как мне теперь кажется, был еще глупее меня… О! Вот как правильно: Тахир признал правоту самого малоавторитетного члена своей бригады, то есть, мою, Кирпича, правоту! Но, будучи мужиком ухватистым и практичным, тут же поспешил извлечь пользу из благородства своего поступка, прямо спросил:

– Э, Кирпич-мирпич! Как догадался, откуда узнал, кто подсказал?

– Ну, это… в общем… посчитал, типа. На один, типа, рулон, мы лучше пять кусков по четыре метра нарежем, чем четыре по пять, как раз на кухни ляжет, оно и обрезков меньше будет, ширина у кухонь как раз трехметровая. А десять этажей, типа, друг под другом, то еще ноль добавь. Вот тут.

– Бала Кирпич! Сам, да, придумал? Ну-ка, на, вот тут сложи!.. Погоди, ответ закрою.

Решил меня Тахир проверить на знание арифметики, но на втором примере я запутался, и он вздохнул с некоторым облегчением. А остальные засмеялись. Почему с облегчением – ну не боялся же Тахир за свой авторитет и бригадирское место? Наверное, нет, не боялся, но у него, как и у любого умного человека на земле, настороженность вспыхивает проще всего именно от наплыва неизвестного, внезапного и непонятного… а тут безмозглый Кирпич умственности выдает! Наперед старших и умнейших! Непорядок.

Но тревога узбекского бригадира оказалась не напрасной: что-то лопнуло в моем сознании той страшной белой ночью, принося перемены в образ мыслей и в образ жизни. Так, в сентябре я доказал ему, что долг мой перед бригадою выплачен, и что за август мне причитается двести дополнительных рублей! Когда Тахир усвоил, что Кирпич реально с расчетом не согласен и наезжает, требует «свое», он среагировал быстро, четко, оперевшись на многолетний опыт деловара и глубокое знание людей:

– Э, Кирпич, а!? Зачем так сказал, а? Ты друг – я друг, почему наезжаешь? Хорошо, хоп. Вот тебе сто рублей и сто рублей. Все, мы в расчете. Уходи из бригады, уходи из комнаты. Что за комнату остался должен – ничего не должен, мы заплатим, я сам заплачу. Иди, иди.

Помню, я растерялся так, что и огорчиться толком не успел: еще днем ведь все были свои, из одного котла кашу-плов кушали, одним воздухом дышали, одно дело делали!.. Всех вещей у меня – брезентовая сумка под койкой, да умывальные принадлежности в тумбочке – я встал и пошел к кровати, сумку доставать, мыло и зубную щетку из тумбочки вынимать, молча, не прекословя, потому что дар речи утратил: как же мне теперь???

Иду, а у самого ком в горле и недоумение: за что меня так, куда я теперь пойду, на ночь глядя? Не май месяц на улице, ранняя осень, холодно, с утра моросит, не переставая… И на зонтик я не накопил.

Почти весь коридор третьего этажа прошел – от «слепого» торца, где была расположена комната наша… моя… – до лестничного пролета, как догнал меня Анвар: дескать, Тахир зовет.

А что мне теперь Тахир? Все что он сказал – я сделал, чужого не взял, своего не отдам. Небось, хочет узнать, в какой коробке шурупы-саморезы, сверловые-потай, что я в конце дня на утро оставил?.. Вот пусть теперь сами разбираются, раз они так со мной!.. Но почти сразу же я глубоко устыдился собственной злобности и говорю:

– Ава, шурупы, которые на завтра, там, в прихожей, в белом пакете завернуты, прямо на ведре пакет лежит.

– Какие шурупы? Тахир зовет, говорить хочет, очень просит.

Этого я не ожидал и от растерянности вернулся. Короче говоря, помирились мы с ним, хотя, если честно, то я с ним не ссорился, а просто вышло так… Сидим, помалкиваем, чаепития ждем. Самовар созревает, созревает – и вдруг зашипел, загремел! Но кипяток из него сначала попадает в двухлитровый шарообразный чайничек, там он заваривается черным, а чаще зеленым чаем, вперемешку спитым и свежим, и оттуда уже льется ароматною струей по чашкам да кружкам. Редко кто разбавит чай, налитый в кружку из чайника, «белым» самоварным кипяточком – не принято в нашем узбекском обществе так делать, да и не вкусно. Сахарный песок в чай класть – тоже не принято, и я от этого вслед за другими отвык. Расселись вокруг стола всей бригадой, чай пьем, конфетками прихрумкиваем – как хорошо жить на свете! В пальцах у меня та самая пластмассовая зеленая кружка-спасительница, старая, с шершавыми от царапин боками, а руки подрагивают… сам даже не знаю от чего – от радости, что остался, или от благодарности, что оставили… Все мы тем же молчком вытянули по первой, а потом разговорились, кто о чем, о конфликте ни намеком не вспоминая, а потом и спать залегли, чтобы успеть выспаться к следующему трудовому дню. И никаких дополнительных прав я не качал в тот осенний вечер, он мне сам надбавку сделал, поэтому за октябрь я получил вровень с там же Анваром, больше чем Пулат. Узбекам очень нравилось, что я непьющий и некурящий, да только моей заслуги в том не было: за компанию с Витькой-ментом и Людкой я пил как все, но узбеки, поголовно мусульмане, в основном непьющий народ, вот и я с ними заодно чаем обходился. Зато курить и «нас» жевать мне очень не понравилось, от табака, да тем более от «наса», насвоя ихнего, у меня одна тошнота, а вкуса и радости – ни малейшей.

Продержался я в той гастарбайтерской команде еще с полгода, вырос до положения замбригадира Тахира, даром, что самый молодой из всех, а потом ушел. Сам так захотел. Без скандалов, по-хорошему, с уважением к Тахиру и остальным ребятам – но бесповоротно. Внешняя причина проста: молдаваны сманили к себе в команду, деньгами и условиями. Нет, жилье и деньги – были не главное в решении моем, теперь я знаю это доподлинно… Хотя, и по условиям бесспорно: заработки мои заметно подросли, да и жилье стало другое, не на Гражданке, а в противоположном краю города, в Купчино, пусть тоже общага, тоже удобства на этаже, но – в просторной пятнадцатиметровой двухместке. И все-таки – почему ушел? Потому что время пришло, если коротко объяснять, а если развернуто… Можно и подробнее – главное не сбиться в мыслях, не запутаться в словах, ибо до сих пор я испытываю нечто среднее между робостью и тоской, вспоминая себя тогдашнего. Что-то со мною случилось в ту страшную ночь, нечто неописуемое, жуткое, если не сказать зловещее, странное, очень холодное, и это нечто стронуло мою жизнь с убогой мертвой точки, покатив ее в неведомое куда-то… Я стал меняться, и перемены эти были куда как… масштабнее, всеохватнее, важнее… нежели зарплата и место жительства. Странно объясняю, невнятно, да? Раньше любому собеседнику моему хватало одной минуты разговора, чтобы понять всю степень моей простоты и дебиловатости, нынче все иначе… Или, например, выражение лица: «ты, Кирпич, не обижайся, но ты какой-то не такой стал… Да, да, голова рыжая, а лицо – другое лицо. Другое стало. Глаза другие». – Это мне Тахир на прощание сказал, в апреле 2002-го года. Было мне в ту пору почти двадцать лет.

– Как это – другое, Тох? Почему другие глаза? В чем?

– Не такие. Доброты стало меньше, ума больше. Если что – возвращайся, мы простим, как брату говорю.

– Спасибо, Тох! Вы тоже мне как братья все, И Пулат, и Анвар, и Рустам, и ты, но я, наверное, не вернусь. Пока.

Отвернулся, едва успев пожать руку на прощание, и убежал.

Да, было мне в тот месяц почти двадцать лет по паспорту, и это были мои последние слезы. Больше я никогда не плакал, хотя причины и поводы случались…

Прошел еще год – и я снял себе комнату на одного, в той же Купчинской общаге, только двумя этажами выше: теперь я жил на пятом, «семейном» и сам чуть было не женился! Не то чтобы я грезил именно семейной жизнью, с шопингами, с колясками, с битьем посуды об стену, но… Дело молодое, любви, счастья и всякого-прочего, яркого и жаркого, – конечно же хотелось!.. В 2003-м я уже заметно поумнел против прежнего, однако еще не настолько, чтобы самостоятельно соскочить с поводка, на который меня посадила одна штукатурша из Витебска, пятью годами старше, и все же судьба хранила мою неопытную холостяцкую свободу: подвернулся ей добрый молодец поаппетитнее бездомного и безлошадного Кирпича, бывший бульбаш – как и она, владелец однокомнатной квартиры и жигулей «девятки», ну и… понятен выбор оказался… Зазнобу тоже Людмилой звали, как и Людку-Кролика (первую мою женщину!), тоже заядлая матершинница, только она была вдвое моложе Людки, толстенькая, почти не пьющая и совсем не курящая.